святой Анны. Здесь размещалась школа. Костел стоял на холме, километрах в десяти к востоку от Фельштина, и его белая громада видна была издалека. Я шел по незнакомой местности. Сбиться с пути было невозможно, глядя на этот величественный ориентир.
После нескольких дней жизни в полутемных кельях командирам разрешили постой в соседнем селе Сонсядовицах.
Сонсядовицы – большое польское осадническое село. Его несколько сот дворов вытянулись километра на три вдоль мощеной дороги. «Осадническое» должно понимать как опорное среди окружавших его бедных украинских деревень. Украинцам в Сонсядовицах жить не разрешалось. Село богатое, с сыроварней, маслобойней, коллективной молотилкой. Поляки считали для себя зазорным торговать даже своей продукцией (в этом проявлялся польский гонор, не выдержавший, однако, испытания войной), и в селе держали еврея-посредника, сбывавшего товарную продукцию в ближайшем Самборе и далеком Львове. Милиционер, назначенный к возмущению сонсядовичей из украинцев, подсказал мне дом, расположенный близко от костела и монастыря. Такое положение меня устраивало – я мог быстро добраться до части в случае тревоги. Дом принадлежал бывшему во времена Австро-Венгрии вуйту (старосте) Сонсядовиц.
Мой хозяин пан Томаш Малейко в свои семьдесят лет телосложением и угрюмостью напоминал могучего вола. Пан редко покидал подворье, «майонтек» (имение), как он сам называл свою усадьбу. Когда выходил, шел неторопливо, с достоинством. Все помнили его как многолетнего старосту и низко кланялись при встрече.
О пане Томаше ходили легенды. Одна из них относилась ко времени Первой мировой войны. В Галицию пришли русские. Сонсядовицы заняли казаки. Есаул, возмущенный равнодушием поселян, вызвал вуйта. Требование встретить победителей «хлебом-солью», староста многозначительно игнорировал. За что был бит шомполами. За вторичный отказ был снова бит. Третий отказ вызвал неожиданную реакцию есаула – он пожал руку мужественного пана и распил с ним бутылку русской водки.
Свою страсть к женскому полу вуйт удовлетворял, не стесняясь пользоваться положением старосты. Рассказы об этой стороне его «деятельности» вызывали у меня сравнение пана Томаша с пушкинским Кирилой Петровичем Троекуровым. Рассказывали, что множество босых ребятишек, «как две капли воды похожих» на пана Томаша, бегало по улицам Сонсядовиц. Чем не Троекуров? И так же, как Кирила Петрович, пан Томаш, когда следствия его «содружества» оказывались слишком явными, благородно и тихо отпускал свои жертвы, наделив их частью своего «майонтка». Я не застал ребятишек, бегавших босыми. Но майонтек, как я узнал позже, действительно сильно сократился в размерах.
Признаюсь, я любовался силой и несокрушимой уверенностью в себе этого человека. Он не менялся, несмотря на смену властей и режимов. Наши отношения не отличались ни близостью, ни даже теплотой. Он почитал меня как офицера,
