С Клавой у меня остались очень теплые отношения. В середине 90-х годов она улетела к дочери в Австралию.
В первый класс я пошел осенью 1926 года, когда мне исполнилось полных восемь лет. Помню, в русскую школу принять меня поначалу отказались. Инспектор Наробраза настаивал на том, чтобы меня записали в еврейскую школу. Никакие уговоры и доказательства (в доме не говорили по-еврейски, и я совершенно не знал еврейского языка) не помогли. Подействовало традиционное в России (и на Украине тоже) средство – взятка. Пришлось маме что-то продать, (хорошо помню, что среди проданного была пуховая подушка – непременный атрибут еврейских погромов) и дать «на лапу». (Судя по подушке, взятки еще не приобрели в то время размеров современных подношений.) Так я преодолел последствия антисемитизма навыворот.
Первой моей учительницей была красивая голубоглазая Ревекка Яковлевна Гриншпун, учившая меня русскому языку и арифметике. Учился я неважно, прилежанием не отличался, мешало запойное чтение и дворовые игры допоздна. И все же Ревекка Яковлевна сумела заложить фундамент грамотности. Здание мне пришлось достраивать самому позже. К сожалению, не всех своих учителей я запомнил, но Ревекку Яковлевну помню и сейчас, почти 80 лет спустя. Видимо, это связано не столько со свойством памяти, сколько с тем, что речь идет о первой учительнице.
Весной 1929 года обстоятельства жизни изменились. Кончался нэп. Дядя потерял работу. Мама, зарабатывавшая шитьем, теряла заказчиц – люди беднели. Мы вынуждены были переехать в Харьков. Мама поселилась у младшей сестры Лизы, я возвратился в семью отца.
XX век. Лубянка
Никогда не забыть трагедии разыгравшейся на наших глазах вблизи Лубянки. Шел 1946 год. За полночь мы возвращались с Ирой от Самойловых после веселого дружеского застолья на Мархлевке. Все в нас пело – молодость, любовь, мечты, надежды. Громады домов отбрасывали тени от яркой луны. Мы были одни на пустынной улице и, казалось, в целом мире. Вдруг тишину спящего города перерезал вопль. Все очарование лунной ночи мгновенно исчезло. Ира теснее прижалась ко мне, ища защиты от казавшейся неизбежной катастрофы. Мы взглянули в направлении крика. Посреди улицы стоял «черный ворон». Человек в форме придерживал заднюю дверь, а двое других, тоже в форме, волокли из подъезда упиравшуюся женщину. Женщина кричала. В ее вопле сплелось все: ненависть, невиновность, обида, сознание несправедливости того, что с ней делают, предчувствие того, что ей предстоит, беззащитность перед навалившейся на неё страшной машиной, олицетворением которой были эти громилы в форме. А может быть – мысль о несчастной судьбе детей, от которых ее только что оторвали и поволокли. Одной этой мысли было достаточно, чтобы завопить. Бессильные чем-нибудь помочь этой женщине, мы молча пошли своей дорогой: рыцарство осталось навсегда в прошлом.
Много лет спустя, когда
