душу. Ну не совсем душу, но пожертвовать миской перловки мог. А чего жалеть? С косточкой он дружил дня три, вылизывал, выгрызал нечто самому неведомое, но оттого не менее аппетитное. Ворочал носом, двигал лапой туда-сюда. Ложился рядом, то и дело обнюхивая добычу. Вскакивал ночью, проверяя, не унес ли кто долгоиграющее сокровище. В приливе щедрости соображал, кого бы осчастливить. Снова грыз, вылизывал, обнюхивал…
Были в прежней жизни собаки и другие ценности. Прогулки с хозяином и без него. Забегавшие иногда друзья-приятели. Отношения с окрестными красотками. Любовь-морковь, как говорится. Лютики-цветочки, бабочки-стрекозки. Как же приятно бывало греться на жарком летнем солнышке, лениво напоминая о себе – да на посту я, недалеко ушел – редким вялым лаем. Или купаться в ручье после затяжного пляжного бдения…
Но если бы была у Мухтара возможность выбирать, он бы выбрал главное – позицию «намбер ванн», как любил повторять внук хозяина. Всеми возможными благами жизни он бы пожертвовал ради пары минут, проведенных в ногах у хозяина. Просто так, без поглаживания и почесывания (Мухтар теперь и в мечтах наглеть остерегался). Только бы чувствовать, что ты кому-то дорог. Или просто нужен…
– Или хотя бы кочку сухую под боком иметь, чтобы на этот курятник не чепериться, – вздыхал он, пытаясь удержаться на крыше хозяйского архитектурного экзерсиса.
«Но разведка доложила точно…» – в меру своих сил и способностей подпевал старик Митрич старой заезженной пластинке. В такт не попадал – еще до рождения наступил ему на ухо всем известный медведь. А петь Митрич любил с детства, изводя непереносимыми руладами родных и близких. Мать как-то терпела. А вот жена не стала. Собрала пластинки и кассеты и вынесла на помойку. Любимую, к счастью, не заметила. Думала, тихо в доме станет. Ну конечно! Так Митрич и позволил! В своем-то дому!
Нравом он крутым отличался. Еще с детства. Оттого лишь мать и терпела все его выверты и капризы. Оттого и отца выгнала. После первой же порки.
Терпела в одиночку. Ушла недавно совсем. Года не прошло. Уснула и не проснулась.
– И обо мне не подумала! – не уставал возмущаться Митрич. – Что теперь делать-то? Как жить? С моим-то здоровьем…
Великовозрастный – недавно семьдесят стукнуло – лоботряс привык к комфорту и заботе. Мать до девяноста лет нянчилась с ним как с дитем малым. Обстирывала, баловала домашними вкусностями, оплачивала коммунальные расходы, бегала по аптекам и магазинам. Порой пеняла на судьбу, а куда деваться – с единственным сыночком ни одна нормальная женщина ужиться не могла. Поразбежались одна за другой. И первая. И вторая. С детьми. До третьей дело не дошло.
К семидесяти Митрич оброс хворями. Ходил с тросточкой. Беспрерывно кашлял. Страдал от артроза и гипертонии.
– Надо же, – ворчал он, – мамаша едва до ста лет не дожила, а крепенькой была – огурец-огурцом, а тут…
– Не скажите, Константин Дмитриевич, – не соглашался участковый терапевт, выписывая пациенту рецепт, –
