– шумом свирепого урагана, или потоком палящего зноя, или чередой ярких осязаемых картин. Для Сегуна этот тягучий голос меж висков более всего был подобен звону напряжённых струн старинного ко́то. Когда Владетель был доволен своими воинами, звуки этих струн обдавали всё тело волнами искрящейся первородной энергии, словно порывы жаркого ветра, и энергия лилась прямо в грудь и напитывала тело упоительным блаженством – тонкая, как прибитая дождём пыль на сельской дороге, густая, как мятная влага зеленеющих рисовых полей и сливовых деревьев поздней весной, терпкая, словно запах трескающихся на углях каштанов или жареных кленовых листьев. «Вы часть целого, воины-дети, – угадывалось тогда в стремительной лавине гулких нечеловеческих мыслей. – Вы – плоть от моей плоти…»
Если Владетель гневался, то шёлковые струны незримого кото делались жёсткими, словно сталь, затягивались вокруг шеи и туго передавливали глотку, а плотный воздух Обители в одночасье становился липким, горячим и удушливым, и казалось, что он разом наполняется сыростью старого дерева и кисловатой прелью подгнивающей бамбуковой рощи: «Эта планета – жалкое подобие того, что должно, воины…»
…Когда тули-па обращались к Владетелю все вместе, речь того дробилась на множество разноцветных потоков – так дробятся лучи света, пойманного в плен многогранного горного кристалла, – и объединяла их сознания, оплетая одновременно тысячей энергетических нитей.
Но сегодня Сегун был в Обители один.
«Иногда мне кажется: чем ближе мы к маяку, тем темнее делается вокруг нас, шезин-сама…»
Тело вновь окатило одновременно теплом и холодом, дыхание остановилось – лёгкие будто мгновенно обратились в камень: «Смертный должен искренне верить… в то, что он выродился, воин. В то, что он смердит. Что дети его смердят. Что помыслы его смердят. Что чувства его смердят. Что вся его жизнь смердит. Что грядёт конец его миру…»
Ладони Сегуна неподвижно лежали на прикрытых полами чёрного кимоно коленях. Призрачные кольца вокруг его запястий мерно вибрировали в такт со вспышками малинового света, который неумолимо обжигал глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки.
«Только такие, произнеся слова служения, станут хорошими рабами. Только они должны остаться в живых…»
«Не все принимают это… не все признают истину. Некоторые ещё сопротивляются, – тоненькая ниточка мыслей дрогнула от боли, тотчас навалившейся на плечи Правителя грудой раскалённых камней. – Нет, они лишь пытаются, шезин-сама. Пытаются сопротивляться…»
Пространство вокруг него искажалось всё сильнее. Словно рисовая бумага, оно мялось и рвалось, расползалось кроваво-красной тушью по плотному шёлку непроглядной космической тьмы, – а голос Владетеля всё звучал, всё плыл, всё катился штормовыми валами, заползал в уши жгучими ртутными каплями и сдавливал виски:
«Вы – тули-па. Вы знаете, что надо делать с теми, кто сопротивляется вам. Много… возможностей заставить. Только тогда…
