с жаром воскликнул мальчишка. – Если никого нету, будем жить как робинзоны. Шалаш построим, козу из города привезём. Чур, капитан, ты – Пятница, я Робинзон. Ладно, дядь Жень, а?
– Какую козу, Мишель, какой шалаш? – невольно зажигаясь от Мишкиного оптимизма, с нарастающим восторгом, почти кричу я. – У нас дом где-то тут свой должен быть. Сейчас найдём. Здесь, за поворотом. Поехали.
– Поехали, капитан! Ур-ра! – вопит Мишель. – Впер-рёд! На штурм мельницы-ы! В атаку!
– Здесь нет никаких мельниц, Мишель, здесь коровники, свинарники, телятники… были…
– Нет, это я у Сервантеса картинку на книжке смешную видел, – у меня в шкафу стоит. Дон Кихот называется. Лиманческий или Ломанческий, не помню… Ур-ра!
– А, Сервантес! Понятно! Впер-рёд тогда! – тоже весело кричу я, включая зажигание.
Машина уже нетерпеливо фырчит ноздрями, бьёт копытом землю, катится под горку, бежит к въезду в моё село, выискивая бампером ту мельницу.
Объезд родного села оптимизма, к сожалению, не прибывал. Во всём сквозила разруха и запустение. Признаки явной жизни наблюдались только в одном маленьком, но убогом по виду придорожном кафе, но другие, прежде: сельмаг, продмаг, давным-давно были уже закрыты. В разбитые окна некогда магазинов выглядывали сваленные в кучу полки, прилавки, прочий мусор… У котельной труба как упала лет десять видимо назад, так и вросла, бедная, в землю, забытая за ненадобностью; длинные ряды некогда коровников и свинарников застыли опадая, покорёженные, как после урагана: ни окон, ни дверей, местами крыши волнами провалились, просели; крепких ограждений загонов уже и в помине нет, только стойки ворот устояли, но, стесняясь, глядели на мир жалостливо и сиротливо.
Дома где с заколоченными ставнями сонно дремали, где и рассыпались от старости. Но, главное, люди были…
Были! «Человек пятьдесят-шестьдесят осталось, включая мальцов. Правда взрослые все уже давно, старики, или около того. Но… живые ещё, живые – да! Даже подвижные». Выяснилось, что: «Худо-бедно, сохранилось-таки несколько дворов. Правда чисто условно так, потому что сил поднять хозяйство уже ни у кого и нету, да и пьют все самогонку шибко, а с ней, какое будет здоровье? Никакого. Значит, и оптимизма нету. И дел никаких. Вот».
Это рассказывал пожилой уже человек, дед по-сути, небрежно причёсан, небрит, с простецкой улыбкой на худом скуластом лице, с блёклыми, но цепкими и требовательными глазами, несвежим, крепко похмельным запахом изо рта, редкими зубами. Бомж не бомж, но очень близкое к этому. Таких в Москве – в метро, на вокзалах полным-полно. Привыкли уже к ним. Этот заметно такой же. В рубахе на голое тело, прикрывшись сверху пиджаком с чужого плеча, коротким и жавшим подмышками, в штанах серого цвета, давно не стиранными, с пузырями на коленях, в разбитых ботинках на босую ногу. Дедок, оказавшийся в последствии весьма говорливым, протянув грязную руку, представился нам: «Василий Кузьмич Митронов». Я не мог вспомнить ни его, ни такую фамилию в нашем селе, да и он на мою фамилию не отреагировал.
«Почти старожил я, – торопясь рассказывал дед, – четверть веку как здесь, – теперь
