Лилит! Мы с Егором попылили по дороге. Сын что-то возбужденно говорил про озеро, а я смотрел в зеркало заднего вида. Она стояла у наших ворот. Такая озадаченная и одинокая. А у нее ведь день рождения сегодня… Так, стоп! Никакого сожаления, никакого чувства вины! Им нет места в этом мире утренних рос, спеющих ягод и сытых ежей в сиреневых сумерках.
– Папа! У-у-у-у! Кукуруза! Въезжаем в тоннель!
Прыгаем в тоннеле на ухабах, и Егор смеется, запрокидывая голову. Это мне за подвиг картонная медалька на широкую грудь – секунды ликования в пыльном кукурузном поле.
Поскидывали одежду. Егор воткнулся в надувной круг и бросился в воду. Я – за ним. Ух, холодная водичка. Блаженство.
После купания я растянулся на теплом песке. Прикрыл глаза. Егор еще плещется. Налетел ветерок. Рядом, совсем рядом застучала жесткими листьями осинка, словно зазвенели мониста или ударились друг о друга тонкие серебряные браслеты. И вдруг пришло, вдохнулось прямо внутрь. Не догадка, не предчувствие, а простое, понятное знание: в моем случае тоже не будет никакого никогда, она вернется.
Видимо, я сказал это вслух. Рядом завозилось что-то холодное и мокрое.
– Сколько раз поспать? – Егор слизнул капли воды с посиневшей верхней губы и засмеялся.
41-ый маршрут
В самых разных публикациях вижу сейчас немало попыток реабилитировать если не советский строй, то советскую жизнь. Те, кто делает это из политических соображений, получают ожидаемую, просчитанную поддержку от тех, кто, старея, утопает в розовых ретроспекциях. А как же! Это же было дано в таких ярких ощущениях, каких совсем нет сейчас: пионерия, братство дружбы в летнем лагере, гордость общих достижений, стабильные цены и главное – равенство! Пусть несытое, безрадостное, безнадежное, как крышка гроба, но равенство. Чтобы никому не было обидно.
Мне от таких публикаций становится гадко. Это гадко, когда ложь отражается во лжи, множится зеркальным коридором и уже никогда не определить, где настоящий объект изображаемого.
В такие моменты я цепляюсь за собственную память. Там, в глубине ее, хранятся с советских времен непредъявленные счета и никому не поданные заявления. Счета за недополученную радость, уполовиненную любовь, обнуленные мечты. Заявления о похищенном счастье, загубленных возможностях, задушенном творчестве. И это не пыльная, потемневшая от времени и желчной обиды пачка бумажек, это живые, данные мне в зримых и самых ярких ощущениях картины.
Вот на фотографиях мои родители в пору молодости. Невысокие, стройные, оба такие красивые. Красивые той чудесной русской красотой, глядя на которую, грезится, что кто-то поет на одиноком полустанке среди белых берез: «Я в весеннем лесу пил березовый сок…».
На тех фотокарточках они все играют и все смеются. У теплой реки, в сугробе у трактора, на деревенских мостках… Папа шутит, а мамины глаза лучатся смехом, радостью такой, что без слов понимаешь, зачем человек на земле живет.
Папа, когда за мамой ухаживал, в техникуме
