человек мог так наслаждаться. Потом мы ели грейпфрут. После сладкого фрукт должен был казаться кислым, но он был только слаще. До вязкости сладким.
Мы ели их в постели, лёжа на животе или сидя по-турецки, в темноте. Мы достигали такого состояния близости, как две ложки, сложенные вместе, одна в другую. Это был наш священный непоколебимый обряд или ещё одна игра, в которую играют влюблённые.
Я не знала, сколько в пирожном калорий. Ни на секунду не задумывалась, как все эти пирожные отразятся на моей фигуре. Я чувствовала себя всесильной. Я могла поужинать и лечь спать, перекусить в постели чем-то сладким и лечь спать без единой мысли о калориях, отёках от сладкого и весе. Сейчас это кажется чарующе неправдоподобным и от этого ещё более волнительным.
В другое время, когда не писал стихи, он увлекался фотографией. Снимал только на плёнку. Цифру считал фейком, жалкой подделкой. Свой первый фотоаппарат он нашёл на улице. Это могло значить что угодно. Он мог одолжить его и не вернуть, мог поменять на тетрадь стихов или выиграть в споре. Он любил заключать пари. Мы всё время заключали пари. Но, скорее всего, он его просто украл.
Он проявлял и печатал снимки в ванной и увешивал ими все стены. Фотоаппарат заставал врасплох. Меня он снимал фрагментами, поднося камеру очень близко к какому-то участку тела. Моё лицо на фотографиях было либо растерянным, либо со смущённой улыбкой или смехом.
У него было плохое зрение. Он говорил, что одним глазом видит не меня, а расплывчатое пятно. Камера была компенсацией за неработающий глаз. На фоне его вытянутой фигуры фотоаппарат казался по-игрушечному маленьким. Висел на шее, как африканский амулет.
Йен Кёртис распевал, как любовь разорвёт нас на части. А я думала: почему что-то настолько хорошее заканчивается так быстро?
Всё испортилось, когда я стала слишком много читать. Или, наоборот, я стала слишком много читать, когда всё испортилось. Жадно бросалась от одной книги к другой, от автора к автору. Я сидела над книгой так долго, что буквы начинали плыть перед глазами. В детстве, когда мне что-то не нравилось, я запиралась в своей комнате и читала. Здесь у меня не было своей комнаты. Только продавленный диван.
Заметив скуку или раздражение в его взгляде, я испытывала чудовищный внутренний разлад. И с удвоенным усилием старалась развлечь его, но было ли ему это нужно? В плохом настроении он непрерывно курил одну за одной красные сигареты.
Бывало и так, что он приходил весёлый в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы, с улыбкой притягивал меня к себе, брал моё лицо ладонями и целовал. По этому жесту я определяла, что он в хорошем расположении духа.
Для безработного, отчисленного из вуза студента он был слишком занят, чтобы обратить на меня внимание. Мы жили в разных временах и почти не пересекались. Ночью он писал стихи и корпел над чем-то вроде своего философского трактата, а днём спал. Утром я находила заварку зелёного чая, которая всегда
