потолками заходит, а в пасть настолько ужасного чудовища, что орган, отвечающий за восприятие ужаса, атрофируется от его избытка, и на поверхность проступает слегка брезгливая заинтересованность.
Но это любой человек на месте Алекса все так бы почувствовал (с небольшой скидкой на разницу в интерпретации). Алекс же ничего не чувствует. У него Только. Болит. Голова. Вот и все. На самом же деле он чувствует настолько большое «Чего», что сознание даже не заикается с предложением посмотреть в сторону, где в поле зрение даже краешком, даже теоретически могла бы попасть абсурдная мысль начать Это обрабатывать.
Короче… короче. Голова болит. А выставка просто новая – точно не больше дня ей. И мы не будем думать о том, что за день такие грандиозные выставки не меняют. И не открывают. Не будем. Точка. Никакое это не чудо – отвечает он заикнувшемуся мозгу. Проглядел просто. Устал. У меня болит голова. Отстань.
Он пересекает границу, отделяющую весь Тейт от первого зала. И только тогда понимает, что уже какое-то время его уши воспринимают звон. Нет, не звон. Смех. Он все это время слышал смех.
Пересекает, и его скромные надежды разлетаются в хлам. Потому что он надеялся всего лишь зайти и посмотреть вокруг – ничего грандиозного в таких надеждах, вроде, нет? Или есть? Но вместо этого, первое, что ему удается сделать – это выплюнуть сдавленный выдох. Как выплевывают зубы после драки. В этот раз у Алекса необычный противник – Шок. Причем такой силы, что он пробивается из мира за канатом-мостом и бьет со всей силы, которую набрал во время полета, Алекса под дых. Даже головная боль в нерешительности отшатывается и неуверенно думает – может, ну его?..
Алекс сдавленно выдыхает и пытается собрать свою картину мира обратно. По кусочкам. Какая разница, что пыль кусочками не считается? У меня считается. Я художник, в конце концов, я так вижу. В такой ситуации и архитектор – тоже своего рода художник – отбивается он от шока и от мыслей, которыми целится по нему мозг. Отстань. Вот точно не сейчас.
Когда пыль из останков его мира преисполняется сочувствия и кое-как собирается со всего зала обратно в его глаза цвета темного забвения и летней сицилийской черешни, Алекс начинает различать краски. Много ярких, просто невозможно ярких красок вокруг. Таких не бывает в мире. Он не помнит, чтобы когда-нибудь видел такие в окружающей реальности. Даже в художественных магазинах такие невозможные цвета закатанными в банки, вроде, не стоят. Или стоят? Ай, нет, конечно. Из чего бы их делали, интересно? Из галлюцинаций несчастных любителей путешествий по радужным химическим преисподним? Черпали бы их половниками и заливали в банки с акрилом? Так, что ли?
Эти краски, пораздумав, собираются в огромные картины. На них изображено… а вот что это, интересно? Люди? Горы? Ну да, наверное. Ну текут, как светящиеся реки, как будто фосфорные. Ну, с кем не бывает? С картинами, как раз, такое, вроде, и бывает – неуверенно думает Алекс.
Удивительно
