времени ветер утих, бензин выгорел и огонь, уничтоживший полностью с постройками пограничную заставу, прилепившую на скалистой местности, немного ослаб и уже не так быстро приближался по низкорослой траве к окопам, окружённых свежими выбросами земли. Зато исходивший от пожарища жар невыносимо нагревал и без того напитанные потной влагой мокрые гимнастёрки на спинах, что их можно было выжимать. От гимнастёрок валил белёсый пар. Птицы, напуганные пожаром, улетели, стояла гнетущая тишина. В воздухе остро пахло сгоревшим порохом, одновременно золой и углём.
Начальник заставы лейтенант Тюрякин внимательно оглядел горстку уцелевших своих бойцов, застывших в ожидании его распоряжений. Их осталось всего пятнадцать человек: измученных каждодневными боями, обросших жёсткой щетиной, грязных, в разорванных, сгнивших от пота гимнастёрках, истощённых людей, еле стоявших на ногах, но, тем не менее, готовых сражаться до конца.
– Товарищи красноармейцы, – сказал он, мучительно подыскивая нужные слова, хмурясь, от волнения покусывая покрывшиеся коркой сухие губы, – некоторые наши товарищи погибли, так и не увидев в глаза ни одного фашиста… при обстреле наших рубежей из дальнобойной артиллерии. Нам же в отличие от них не только довелось увидеть врага, но и встретиться с ним лицом к лицу. На своём опыте мы убедились, что не так страшен чёрт, как его малюют. Родина нас не забудет. Лучше умереть, чем опозорить гордое звание советского пограничника.
Морщась от ноющей боли в раненом плече, Тюрякин двумя руками не спеша снял с головы мятую, поцоканную пулями каску. Аккуратно положив её на бруствер, он деловито поправил пограничную фуражку, надёжно закрепил под подбородком влажный от пота ремешок, чтобы в рукопашном бою фуражка не свалилась. Снова оглядел пограничников. На минуту его тёмные, суровые до этого глаза просветлели, обветренные губы тронула доверчивая улыбка: не было для него сейчас никого ближе и роднее этих парней, безмерно уставших от боёв, но доверявших ему бесконечно.
Лейтенант с лёгким сердцем удобнее перехватил винтовку, ранее принадлежавшую погибшему во вчерашнем сражении рядовому Никитину, всем корпусом повернулся в одну сторону, затем в другую, за короткий миг вобрав глазами приготовившихся к броску пограничников, осунувшиеся лица которых стали суровыми и неприступными.
– Вперё-ёд! За ро-одину! – закричал Тюрякин и первый выскочил из окопа, устремившись вперёд, глядя перед собой злыми глазами, затенёнными козырьком сломанной фуражки. Он большими прыжками бежал навстречу своей погибели с какой-то удивительной, необъяснимой радостью, слыша за спиной дружное громкое «ура!»
Ох, как не хотелось Василию отрываться от спасительной земли, к которой он приник, словно к титьке родной матушки едва ли не всю жизнь охранявшей его от всевозможных бед и огорчений. Вся его сущность, всё его внутреннее состояние пока ещё живого человеческого существа противилось тому, чтобы он так вот взял да и покинул окоп. Но на его счастье или на беду,
