касалась временных аномалий и древней магии света. Его лекции были полны огня, энергии, почти сумасшедшего восторга, и каждый урок с ним был похож на магическое представление, где он, как искусный жонглёр, крутил в воздухе клубки волшебства, от которых то и дело захватывало дух. Каждый раз, когда он взмахивал когтистой лапой, воображаемые временные линии вспыхивали в воздухе, превращаясь в клубки света и тьмы. "Магия времени – это не просто наука," – его голос гремел, будто дракон завывал в горном ущелье. – "Это поэзия незримого, но вечного движения!"
А потом была госпожа Келлианн, эльфийка с серебряными волосами, преподавательница мистицизма и до сих пор непонятной мне дисциплины – эмпатии. Её голос звучал так, словно его донесло ветром из другого мира, а каждая пауза в словах казалась наполненной невысказанным знанием. Она не смотрела в глаза ученикам, будто избегала встречаться с тем, что она могла бы увидеть в них. Но однажды её серебристые глаза остановились на мне, и я почувствовал, как лёгкий холод пробежал по моей коже. "Каждая душа – это тайна," – сказала тогда она, – "Но есть тайны, от которых лучше держаться подальше". В её присутствии все вокруг стихали, внимали её словам с каким-то благоговением, и я тоже не мог не поддаться её спокойной силе. Она говорила о магии как о древнем океане, который скрывает в себе тайны жизни и смерти, и каждый её урок заставлял меня чувствовать, будто я прикасаюсь к чему-то невыразимо большому, таинственному и холодному.
Я восхищался этими людьми, этим местом, этим ритмом жизни, где каждый день приносил что-то новое и неизведанное. Но вместе с восторгом и радостью что-то тревожное и горькое поселилось во мне. Каждое моё открытие, каждый новый шаг вперёд очень скоро начали казаться мне горьковатыми на вкус, как будто к каждой победе примешивалась едкая капля сожаления, растекающаяся по моим мыслям, когда я оставался один.
Каждый вечер, перед тем как уснуть, я чувствовал, как во мне снова и снова загорается глухая боль – тень воспоминаний о том, кого я оставил за пределами этих стен. Отец. Дерет. Его образ будто размывался, когда я пытался его вспомнить, и всё же его силуэт маячил в глубине моего сознания, нависая надо мной, словно незримый надсмотрщик, тихий и холодный, как и всегда.
Я пытался отгонять эту мысль, пытался убедить себя, что Академия – это всё, что мне нужно, что теперь я обрёл новый дом, но часть меня не могла не возвращаться к нему, к нашему дому, к тому, что осталось далеко позади. И главное, к его словам. К странным, порой пугающим речам, в которых он говорил о судьбе, об избранных путях, о тайне, которую я, по его словам, носил в себе. Он всегда держал меня на расстоянии, как будто я был для него не сыном, а скорее книгой, в которой он искал ответы.
И это чувство отчуждения, которое я в детстве не мог понять, теперь всё отчётливее врастало в меня. Я не мог отделаться от ощущения, что всё, что я делаю здесь, каждое своё усилие, каждый изученный свиток, каждый урок – это нечто, что он предначертал для меня. Словно его тень тянулась сюда, в Академию,
