билетик («Bonjour, Monsieur, merci!») и садился к окошку: смотреть на Париж. Точно так же происходит и теперь, спустя почти полвека. В Париже многие будничные вещи настойчиво напоминают о вечности, только вот поменялись проездные билеты – из carte orange превратились в электронные navigo.
Две трети маршрутов пересекают Сену, и едва ли не из каждого автобуса можно любоваться Сите. Не многие города так меняются в зависимости от погоды, времени дня, луча солнца, тумана, дождя, как Париж (я снова вспоминаю Золя и его парижские пейзажи, увиденные глазами художника Клода Лантье, которого писатель наделил чертами и Мане, и Сезанна). Сите – словно таинственная субстанция, меняющаяся не только от погоды, но и от настроения человека, на него смотрящего.
Но и человек меняется, взглянув на Сите. Когда 38-й автобус, закрыв шипящие пневматические двери на площади Сен-Мишель, выезжает на набережную, когда направо за узким рукавом Сены открывается вид на собор – всегда иной, чем был вчера или чем станет через час, вместе огромный, но соразмерный, величественный и до каждой каменной морщинки знакомый, возникает – пусть на миг – радость свершения: «Париж!» Да, собор и Сите – словно заколдованное место, куда возвращаются глаза и мысли и в Париже, и просто когда вспоминаешь о нем. Не стоит бояться банальности – она, как остроумно было замечено, сестра истины, и это вечное «connu»[47] кокетливых знатоков делает их нищими и слепыми.
А потом – следующий рукав Сены – между Сите и площадью Шатле, автобус выезжает к мосту Менял (Pont au Change), и налево открывается набережная Часов (Quai de l’Horloge) с сумеречной громадой Консьержери, с ее четырьмя древними, угрюмыми и великолепными башнями: Часовой (Horloge), Серебряной (Argent), где хранились некогда сокровища короны, Цезаря (Cesar) и Бонбек (Bonbec[48]), где пытали узников, добиваясь признаний.
Реставрированные в XIX веке строения между башнями естественным образом слились со стариной, и здание оставляет ощущение совершенной цельности. Ныне некогда грозная тюрьма напоминает тонко нарисованную декорацию пьес «плаща и шпаги» или фоны лелуаровских иллюстраций и даже собственные мои юношеские рисунки. Особенно когда солнце весело блестит на старых камнях, примиряя нынешнюю красоту Парижа с воспоминаниями о кровавом прошлом. Впрочем, к Консьержери еще придется вернуться – здесь живут призраки Террора и осязаемая память о нем.
То парижское лето 1972-го представляется мне теперь странной смесью задумчивых книжных прогулок – с мыслями о давно минувшем, о столь любимой и волнующей меня истории, о памятных местах, где можно было встретить дорогих моему сердцу персонажей Мериме или Дюма, прогулок, где былое обретало цвет, объем, запах, – и судорожных метаний по свободному, изобильному, манящему суетными соблазнами Парижу, в котором все можно было купить, где мне улыбались в кафе, музеях, магазинах, просто на улице, где даже полицейские с удовольствием шутили; а кто нам улыбался в родимом Ленинграде?
Знакомо, слишком известно
Хороший клюв, добрая глотка
