тучи… И я точно так же… Когда гремит гром, мне хочется закрыться рукавом.
Фумико немного смутилась, стыдливо сжала плечи.
– Я принесла чашку сино, – сказала она и вышла в переднюю.
Вернулась, поставила чашку перед Кикудзи, но обертку не развернула.
Однако, видя, что Кикудзи не решается дотронуться до свертка, придвинула сверток к себе, развернула бумагу и вынула чашку из футляра.
– Кажется, ваша мама любила те две чашки, парные, работы Рёню… И пила из них чай ежедневно, – сказал Кикудзи.
– Да, но чаще все-таки пользовалась этой. Говорила, что в черной и красной чашках теряется зеленый цвет чая.
– А ведь верно! На черном и красном фоне зеленый цвет теряет свою прелесть.
Кикудзи все не решался взять в руки вынутую из футляра чашку, и Фумико сказала:
– Наверное, это неважное сино.
– Нет, что вы!
Но он все еще не решался взять чашку.
Белая глазурь, как и говорила утром по телефону Фумико, была с едва заметным красноватым оттенком. Красный оттенок словно бы проступал откуда-то изнутри.
У верхнего края был виден легкий коричневатый налет. В одном месте бледно-коричневый цвет чуть-чуть сгущался.
Наверное, этого места касались губы, и от постоянных прикосновений глазурь немного испортилась и пропиталась чаем.
Кикудзи смотрел на это место, и оно постепенно начало казаться ему красноватым.
Неужели это действительно след от губной помады, как сказала Фумико?
На внутренней стороне чашки в этом месте тоже был заметен бледный красновато-коричневый налет.
…Цвет слинявшей губной помады… Цвет увядшей, высохшей алой розы… И… цвет крови, давным-давно капнувшей на белоснежную поверхность… Сердце Кикудзи забилось сильнее.
И в то же время опять его охватило болезненно-острое желание. Какой ужас, подумал он, какая грязь!..
На чашке были нарисованы синевато-черные широкие листья какой-то травы. В некоторых местах рисунок слегка побурел.
Простой, реалистический рисунок заглушал в Кикудзи нездоровую чувственность. И строгая форма чашки тоже.
– Прелестно! – сказал он и наконец взял чашку в руки.
– Не знаю, я плохо в этом разбираюсь… Но мама очень ее любила, постоянно пила из нее чай.
– Да, для женщины она, безусловно, хороша.
Для женщины… Кикудзи сказал это и почувствовал: мать Фумико была женщиной, и для него, и вообще…
Зачем Фумико принесла ему эту чашку? Да еще со следами от губной помады матери?
Что это – наивность или душевная черствость?
Кикудзи держал чашку в ладонях, но старался не касаться того места, где виднелся странный след.
– Фумико, уберите ее, пожалуйста! А то Куримото начнет ее разглядывать, и тогда разговоров не оберешься.
– Хорошо.
Фумико положила чашку в футляр, завернула
