очень неохотно, норовя всячески откосить от этого.
Когда было время и силы, она убирала сама всю огромную их квартиру, чувствуя себя каторжанкой на галерах и искренне недоумевая, почему у нее всегда такой цейтнот, запарка и каторга, и как это Анатолий умудряется без конца решать кроссворды, сидя на диване? И почему у него такая размеренная жизнь, в отличие от нее, от Ады? Не сказать, чтобы он не помогал ей, наоборот, многое делалось именно им, он ходил по магазинам, платил за квартиру, телефон, но весь многообразный остальной быт – это, конечно, была ее личная трагедия. И ей самой было очень забавно наблюдать за собой, когда она, встав в шесть утра, отзанимавшись с Андрюшкой, проведя еще пять пар, и, приползши после этого домой, сидя бесчувственным камнем за горячим чаем, оглядывала свою квартиру, хорошо осознавая, что надо бы и тут помыть, и там убрать и вот здесь подчистить, и это прибрать, а лучше бы и вовсе выкинуть, но не то, чтобы сдвинуться с места, даже руку поднять ей было невмочь.
Такая ситуация была не всегда. Раньше, еще в советские времена, когда у них была малюсенькая съемная квартирка, а нагрузка ассистента позволяла спокойно справляться со всеми делами, Ада не задавалась мыслью о тяжком быте. По-настоящему трудно стало только в безумные девяностые, когда государство перестало лечить, учить и платить пенсии. Ада тогда заканчивала аспирантуру, Андрюшке исполнилось два года, их семья, раньше жила вполне сносно благодаря тому, что Анатолий на его военном заводе зарабатывал очень неплохо. Ситуация резко изменилась: конверсия смертельно подкосила некогда мощный ствол засекреченного военного предприятия, многих сократили, иные ушли сами. Анатолий страшно переживал, но уходить куда-либо не хотел. Он не мог изменить ситуацию. Причин тут было много, но самой главной, наверное, стало нежелание перемен – ему было очень уютно пусть даже и в их убогой стабильности. Мучительно размышляя о метаморфозе, которая произошла с ее умным, интеллигентным, ироничным мужем, Ада с удивлением поняла, что его поведение, как ни странно, очень свойственно большинству мужчин. Об этом свидетельствовал весь опыт выживания в том экстриме, который в стране стал именоваться «перестройкой». Множество ее знакомых, подруг, студенток-заочниц, знакомых знакомых пережили эту мужскую «итальянскую забастовку», когда здоровый, умный, молодой мужик, разорившись, или будучи уволен с работы, или еще как-то оказавшись невостребованным, впадал в депресняк, укладывался на диван, и начинал погружаться в жалось к самому себе. Оно бы, может и ничего, но он желал погружать туда же и всех домашних, заставляя испытывать комплекс вины по отношению к нему. При этом произносились надрывно-саркастические пассажи о «дерьмовых временах», «страшной непрухе» и еще о чем-то таком же ужасном и непонятном. Казалось, что при таких страданиях как-то неудобно и даже неприлично, и, уж конечно, крайне неделикатно задавать ему простой вопрос: как собственно, сегодня накормить ребенка, да, кстати, и его самого, и где взять деньги
