содрогнулся и пожалел, что не открыл Бэзилу настоящую причину, вынудившую его спрятать портрет. Бэзил помог бы бороться с влиянием лорда Генри и другими, более опасными искусами, исходившими уже от его собственной натуры. Любовь, которую к нему испытывал художник (ведь он действительно любил Дориана), была чувством исключительно благородным и возвышенным. Она не ограничивалась преклонением перед красотой тела, которое рождается в чувственном восприятии и гибнет, когда чувства пресыщаются. Его любовь походила на любовь Микеланджело, Монтеня, Винкельмана и даже самого Шекспира. Да, Бэзил мог бы его спасти. Однако теперь слишком поздно. Прошлое всегда можно уничтожить. Это достигается посредством раскаяния, отрицания или забывчивости. А вот будущее неотвратимо. В юноше бушевали страсти, неистово ищущие выхода, и порочные мечты, жаждущие воплотиться в реальность.
Он снял с дивана огромное лилово-золотое покрывало и зашел за ширму. Не стало ли лицо на холсте еще более отталкивающим? Вроде особых изменений не было, и все же при взгляде на него Дориан испытал отвращение. Золотые волосы, голубые глаза, алые как роза губы остались прежними. Изменилось лишь выражение. Лицо потрясало своей жестокостью. До чего же поверхностными и незначительными были укоры Бэзила по поводу Сибилы Вэйн по сравнению с осуждением, которое он увидел на портрете! С холста смотрела его собственная душа и призывала к ответу. Вздрогнув, Дориан набросил на картину богатый покров. И тут раздался стук в дверь. Едва он вышел из-за ширмы, как в комнату заглянул слуга.
– Месье, пришли багетчики.
Дориан понял, что избавиться от слуги следует немедленно. Он не должен знать, куда унесут картину. Было в нем нечто двуличное, да и во взгляде внимательных глаз проскальзывало коварство. Сев за письменный стол, юноша нацарапал записку лорду Генри, в которой просил прислать какую-нибудь книгу и напоминал о встрече в четверть девятого вечера.
– Дождись ответа, – велел он, вручая записку, – и проводи ко мне людей.
Минуты через две или три в дверь снова постучали, и в сопровождении измотанного младшего помощника в комнату вошел сам мистер Хаббард, известный багетчик с Саут-Одли-стрит. Хаббард был цветущий человечек с рыжими бакенбардами, чье восхищение перед искусством в значительной степени охладело от общения с клиентами-художниками, большинство из которых вечно сидели без гроша. Как правило, он никогда не покидал свою багетную мастерскую – ждал, пока придут к нему. Однако ради Дориана Грея он сделал исключение. Дориан очаровывал всех. Даже просто увидеть его было приятно.
– Чем могу угодить, мистер Грей? – спросил багетчик, потирая пухлые веснушчатые ручки. – Решил прибыть к вам собственной персоной! Сэр, недавно я заполучил чудную раму. Прикупил по бросовой цене. Старинная флорентийская работа. Думаю, из Фонтхиллского аббатства. Замечательно подойдет для картины с религиозным сюжетом, мистер Грей.
– Разумеется, я заеду взглянуть на раму, хотя в настоящий момент и не особо интересуюсь религиозной живописью. Мне жаль,
