А ты, Иннокентий, похож своими дикими повадками на того жалкого и ничтожного, древнегреческого Пигмалиона. А он, между прочим, нахальный извращенец и жуткий эгоист. С ним я никогда бы не пошёл в разведку.
– Нет, я не Пигмалион, а Иннокентий Антонович Маздонов, фрезеровщик третьего разряда. Очень скоро стану токарем.
– Наберись терпения, Иннокентий Антонович, и постарайся понять самое главное.
– Я стараюсь. Но пока ничего не могу понять.
– Ты вникни в то, что в мире существует и такая женская красота, которая может любого здравомыслящего гражданина обескуражить и разочаровать.
– Вот теперь я совсем ничего не понимаю.
– Тебе пока это не надо. Озарение к тебе придёт чуть позже.
– Почему не сейчас? Я просто хочу знать…
– Ну, так вот я тебе рассказываю о своей неповторимой жизни, а ты интенсивно пытаешься заткнуть мне рот.
– Я слушаю, но…
– Если имеется желание, то слушай дальше и не перебивай! Дела получаются такого рода. Когда я, уже находясь на пенсии, имел возможность не просто побывать на таких вот разрушенных и заброшенных заводах, то глубоко и окончательно понял одно.
– Что?
– Я понял, Кеша, что те господа, которые разбомбили Хиросиму и Нагасаки, а потом и дальше продолжили бороться за мир с применением бомб и ракет, глубоко не правы и даже во многом перещеголяли немецких фашистов.
– Причём же здесь американцы?
– Все эти мерзкие песенки из одной и той же оперы, дорогой мой Кеша. Однако, сообщу тебе не конкретно, но точно. Бомбить чужие страны – не хорошо, но уничтожение собственного народа, тем более, ни в одни ворота не лезет. Не смотри на меня, как пожилая индюшка на молодого дождевого червяка. Сам делай выводы и соображай, как можешь, что я хотел тебе доложить.
В своей беседе с Маздоновым разговорчивый и общительный дед изредка давал возможность и ему вставить в разговор пару-тройку слов, но не больше. Правда, Маздонов уже успел в самом начале беседы рассказать о себе если не всё, то многое.
Но, возможно, это обычное, рядовое заблуждение, ибо современный Пигмалион не собирался впадать в состояние молчания. Вероятно, замечательных историй о нём самом имелось у него с лихвой.
Слушая внимательно, в общем, не совсем скучного собеседника, Иннокентий понимал, что пока Генрих Наумович ни выговорится, он, Маздонов, больше уже не сможет ничего ему рассказать. А ведь хотелось бы, не опираясь на личные биографические данные, просто излить свою душу перед этим странноватым дедом.
Ведь надо же семь-восемь раз попытаться объяснить старшему товарищу, что он, Иннокентий, безоглядно влюбился в его прекрасную родственницу Изольду. И больше его ничего не интересует. Что же эгоистичного в том, что душа Иннокентия одновременно и ликует, и рыдает.
Но Пигмалион, постоянно гримасничая, продолжал говорить. На сей раз он в своём, можно сказать, почти монологе, конкретно, вернулся к своей личности, уверяя Иннокентия в том, что
