околоплодный пузырь.
–– Лежи, сейчас родишь…
Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и – стал акушером.
Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле
вокруг себя и, вырывая блеклую траву, все хотела запихать ее в рот себе,
осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с одичалыми, налитыми кровью
глазами, а уж пузырь прорвался и прорезывалась головка, – я должен был сдерживать судороги ее ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный, мычащий рот…
– Х-хосподи,– хрипит она, синие губы закушены и в пене, а из глаз, словно вдруг выцветших на солнце, всё льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.
–– Ух-ходи ты, бес…
И вот – на руках у меня человек – красный. Хоть и сквозь
слезы, но я вижу – он весь красный и уже недоволен миром,
барахтается, буянит и густо орет, хотя еще связан с матерью.
Глаза у него голубые, нос смешно раздавлен на красном, смятом
лице, губы шевелятся и тянут: – Я-а… я-а…
Такой скользкий – того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю на него, хохочу – очень рад видеть его! И – забыл, что надобно делать…
–– Режь…– тихо шепчет мать,– глаза у нее закрыты, лицо опало,
оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:
–– Н-нет… силушки… тесемочка кармани… перевязать пупочек…
–– Дай… дай его…
И дрожащими, неверными руками расстегивала кофту на
груди. Я помог ей освободить грудь, заготовленную природой
на двадцать человек детей…*
Даже когда ребенок запросился на белый свет, муж и жена не загадывали: мальчик или девочка, не обсуждали, не выбирали имя. Но как только дитя появилось, отец решительно сказал: «Максим», отдав дань памяти своему рано умершему родителю… Алексей Максимович был нежным, заботливым: не боялся брать новорожденного на руки, любил пеленать, купать ребенка.
В письме счастливый муж признавался Екатерине Павловне:
«Я люблю тебя не только как мужчина, как муж, люблю и как друг, может быть, больше как друг».
Но не слишком долго продолжалась радость. Явился жандармский ротмистр, произвели тщательный обыск и на глазах у испуганной жены арестовали Горького. На следующий день литератор под конвоем был отправлен на Кавказ, откуда в письме интересовался у жены:
«Ну, как поживает Максим? Не говорит ли каких-либо новых слов? Здоров ли?.. Иногда хочется взять на руки Максима и подбросить его к потолку, но я долго сентиментальным не бываю.
Хлопочи о поруках, будь здорова и спокойна, береги сынишку.
Поезжай-ка в Самару, Катя. Маме своей ты бы не сообщала о происшествии со мной – скажи, что состояние моего здоровья вдруг ухудшилось и я уехал на Кавказ… Целую сынишку и тебя. Алексей».
