style="font-size:15px;"> – Хотели остаться там навсегда, поселиться? – спросил он.
– Есть и другой вариант, – сказала она. Эта игра ничего не значила для них обоих, кроме того, что давала возможность оставаться в обществе друг друга и позволяла ему не лезть не в свое дело, спрашивая, что она делала на Статен-Айленде, не задавать вопроса, который, возможно, не дал распуститься цветкам многих зарождающихся романов.
– Вы собирались отправиться куда-то еще. Элизабет?
– Кэтрин, – сказала она, дразня его, словно дурачка.
– Элизабет, Нью-Джерси?
– Кэтрин Седли.
– Кэтрин Седли. – Просто произнести то, что он счел ее именем (это было не так), доставило ему удовольствие. – Куда вы собирались, когда высадились на остров? – Он слегка отодвинулся и оглядел ее – прекрасная задача, – словно стараясь разгадать загадку. – Вы загорели на солнце. Вы были на пляже. – Она казалась довольной его желанием разобраться в этом. – Ждали корабля, верно? – Она просияла, впечатленная его проницательностью. – Должно быть, это либо очень маленькая лодка, либо достаточно большой корабль, чтобы спустить с него шлюпку за вами.
– Сто пять футов, – таков был ее ответ.
– Это длина корвета. Правильно? Канада снимает их с эксплуатации, их покупают и переделывают в яхты.
– Нет, ее построили в 1928 году, чтобы участвовать в гонках на Кубок Америки.
– Но она не участвовала.
– И не выиграла Кубок. Она ходит под ветром, а ветер ненадежен. Я прождала назначенное время, а потом ушла.
– Сегодня, – сказал он, – ветер устойчив, как конвейер.
– Возможно, вчера ветер не был таким устойчивым или яхта потеряла мачту. Такое происходит на море все время. И вот я незапланированно возвращаюсь домой.
– У вас нет багажа. Эта яхта ваша?
– Едва ли.
– Но у вас есть вещи на борту.
– Целый набор. В моей собственной каюте.
– Я еще раньше заметил, – сказал он, – что при вас ничего нет. Ни кошелька, ни сумки, ни зонта, ни кольца на пальце. Вообще ничего ювелирного.
– Ничего ювелирного, – повторила она.
– В итоге получается красиво, – сказал он, касаясь черты, но не пересекая ее – потому что черта отодвинулась.
– Не из тех ли вы людей, – спросила она, – кто все полагает красивым?
– Нет. Это означало бы, что ничего красивого нет или что у меня глаз как у Бога. А потом, проще говоря, красиво далеко не все.
– Как насчет этого? – спросила она, указывая на освещенные заходящим солнцем небоскребы нижнего Манхэттена в трех четвертях мили впереди. – Обычно это считают красивым. Люди говорят, что это так, и фотографируют их своими «кодаками». А вы как думаете?
– Я думаю, – сказал он, улавливая намек и заходя гораздо дальше, – что одна из самых прекрасных вещей на свете, святая и священная вещь, это когда кто-то видит красоту в чем-то, но особенно в ком-то, кто обычно воспринимается как вообще лишенный какой-либо
