вздрогнул, но не отступил.
– Давай, – зарычал он.
Э-дю-Ка вскинул брови. У него напряглись мышцы на шее: он готовился.
– Эй! – заорал Луон.
Оба мужчины обернулись.
– Успокойся, Эннеми, – резко проговорил Луон.
Все взгляды обратились к Э-дю-Ка.
– Я спросил, – сказал он. – Я спросил вас всех. Я сказал – может, попробовать? И вы сказали «да». Вы все это сказали.
– Мы не сказали «нет», – возразил Давиде. – Это разные вещи.
Глаза Э-дю-Ка расширились, он уставился на Давиде, как на предателя.
– Не смей так разговаривать со мной, коротышка.
Он снова занёс руку, в которой сжимал камень.
– Хватит, – веско проговорил Луон.
Э-дю-Ка посмотрел на него и обмяк. Все увидели в его глазах обиду.
Луон не отвёл спокойного взгляда.
Жак наблюдал с интересом.
– Хватит, – повторил Луон.
Э-дю-Ка раскрыл пальцы, и камень остался висеть в воздухе.
– Знаменитейший офицер по арестам Бар-ле-дюк ни к кому из вас и на а. е.[10] не приближался, – сказал он. Потом оттолкнулся и устало поплыл в туннель. Вскоре оттуда донеслось жужжание бура.
Жак вновь занялся полировкой. Стекло было почти готово. По краям оно оказалось кривым, но это не имело значения. Он поднял взгляд. Марит о чём-то разговаривал с Давиде, размахивая руками. Жак увлёкся открывшимся видом: Давиде парил в той же плоскости, что он сам, но вот тело Марита было развёрнуто на сто восемьдесят градусов, так что его рот находился возле уха Давиде. Странное расположение и неразборчивое бормотание придавали сцене что-то демоническое. Возможно, всё дело было в нехватке кислорода, из-за чего всё вокруг как будто покрылось мерцающей патиной.
Время шло. Тёмные стены сделались ещё темнее. Они теперь были воплощением черноты, совершенной тьмой. Они горели, мерцали, сияли темнотой. Таков был истинный цвет Вселенной. Таким был космос на протяжении сотен тысяч лет после Большого взрыва, а теперь этот цвет проглядывал лишь в углях, оставшихся на месте пожара.
Крышка ящика дребезжала и подпрыгивала.
Надежда была только на воду, иначе их всех ждала смерть. Жак задумался над этим: с ним могли приключиться вещи и пострашнее смерти. Конечно, что-то получше тоже могло случиться.
Он спрятал кусок стекла под рубахой. Если они не найдут лёд побыстрее, от него уже не будет толку, и вообще ни от чего – ни сейчас, ни потом. От этой мысли он ощутил подобие спокойствия. Она почти не вызывала недовольства; ну разве что самую малость – у той его части, что держалась в самой глубине разума, у его Воли. И он всё-таки хотел закончить своё окно. Своё миниатюрное окошко. Малюсенькое окошечко.
Любой из них мог сорвать временную печать, закрывавшую дыру на потолке, – камень, державшийся на фекальном цементе, – и убить всех остальных. Это было проще простого.
