в элегантный узел. Как всегда после окончания рабочего дня, она была одета в один из своих аозай[4] – традиционный наряд, который она полюбила во время пребывания во Вьетнаме.
У нее было несколько дюжин таких платьев. Этот аозай был сшит из сливово-синего шелка и украшен серебряной вышивкой.
Мария, улыбаясь, заключила внучку в объятия.
– Моя малышка, дай я тебя обниму! Как прекрасно, что ты приехала к нам. Это, несомненно, пойдет тебе на пользу.
– Надеюсь, – ответила Мелани.
Воспоминания, связывавшие ее с этим местом, были прекрасны, однако она точно знала, что тяжелые мысли снова вернутся к ней, как только наступит ночь и она останется одна.
– Последние недели были… ужасными.
Мелани стыдилась того, что не могла терпеливо и мужественно сидеть возле больничной кровати Роберта. Лишь с большим трудом она привыкла к его нынешнему состоянию. Мелани любила его, но посещение больницы было для нее тяжелым испытанием. Через три месяца ее организм стал защищаться: у нее начались приступы паники, и ее домашний врач уже начал опасаться, что у нее развивается депрессия. С тяжелым сердцем Мелани призналась себе, что пора применить экстренное торможение.
Мария, которая, казалось, угадала мысли внучки, ласково погладила ее по волосам, которые были не черными, как у ее бабушки, а каштановыми – европейское влияние в их семье постепенно одерживало верх. Лишь глаза Мелани имели миндалевидную форму, характерную для всех женщин их рода. «Вьетнамское наследие» – так обычно называл это Роберт.
– Как у него дела? – спросила Мария, внимательно посмотрев на Мелани.
– Без изменений. Он спит. Все остальное, кажется, под контролем, впрочем…
Мелани на минуту закрыла глаза и попыталась избавиться от образов, которые не давали ей покоя. Красивый, сильный, крепкий мужчина, за которого она хотела летом выйти замуж, теперь сильно исхудал. Он, беспомощный, лежал в своей кровати на гидравлическом матрасе под наблюдением многочисленных мониторов.
Мелани снова открыла глаза, сдерживая слезы. Она осторожно высвободилась из объятий Марии.
– А где grand-mère?[5]
Еще когда Мелани была ребенком, у нее вошло в привычку называть прабабушку grand-mère, для того чтобы отличать Ханну от Марии. Мелани выросла в особой языковой среде: Ханна обучила ее вьетнамскому, Мария – французскому, а Елена следила за тем, чтобы Мелани за всем этим не забыла также и немецкий. Когда они вчетвером собирались вместе – что в последнее время, к сожалению, бывало довольно редко, – их разговор превращался в пеструю смесь из трех языков, в зависимости от того, на каком языке им приходило в голову то или иное понятие или название.
– Maman сейчас в своем салоне. Сегодня ноги не слушаются ее так, как должны, поэтому я посадила ее перед окном.
– Она, конечно, сердится, –
Национальная вьетнамская женская одежда, состоящая из длинного платья, преимущественно шелкового, с высокими разрезами по бокам, которое надевается поверх штанов.
Бабушка (
