вся нижняя часть тела. Она не только застывает, она немеет. И когда тебе нужно встать, пошевелить ты можешь только одной половиной. Рот и лицо перекошены, шея неестественно согнута /на один бок/. Лицо выражает гримасу страдания и смеха.
Рот и лицо искривились, как будто человек передразнивает вас. Хотя каждый, кто это видит, понимает, что это всё человеческие муки, а вовсе не гримасы и злоба, которую можно увидеть на сытых и довольных лицах /физиономиях наших тыловиков, батальонных и полковых/.
Холодным стальным обручем ледяной холод давит на голову, в висках появляется страшная ноющая боль. Глазные яблоки не шевелятся. Если я хочу посмотреть в сторону, я поворачиваю туда всё тело. Потом, окончательно встав на ноги, начинаешь ходить по подвалу. Так постепенно оттаиваешь и подаёшь свой голос.
Все двадцать солдат в подвале напрягали свои последние силы, но никто не роптал. Великий русский народ! Великий русский солдат! /А там, в тылу, наши начальнички жевали куски свиного сала, прихлебывая наваристым бульоном./
Некоторых солдат приходилось менять совсем. Появлялись больные и раненые. Их по одному отправляли на льнозавод.
В каменном подвале, где мы сидели, потолок и стены были покрыты белым инеем и слоем льда от дыхания людей. Иней оседал на холодный кирпич стен и сводов. /Постепенно он становился твёрдым и превращался в обледенелую корку./ Печей в подвале не было. Это была самая близкая точка, расположенная к немцам. Мы стояли друг против друга так близко, что вряд ли кто-то видел перед собой немецкие позиции ещё ближе, чем мы. Мне довелось и потом, до конца войны воевать на передке, но нигде и никогда мы не стояли от немцев так близко, как здесь. И это не эпизод, не остановка на два, на три дня. Мы здесь держали оборону, считай, не меньше полугода.
И что хотел я ещё добавить. Немцы сидели внутри бревенчатого дома и день и ночь топили печь. /Их часовые стояли снаружи и за углом./ Было отчётливо слышно, как под ногами часовых поскрипывает снег. По покашливанию и по голосу /при разговорах/ наши солдаты различали, кто из них сегодня стоит на посту за углом, /встретишь вот так, когда-нибудь фрица, ты его никогда не видал, а голос можешь сразу узнать/. Немцы на постах без умолку разговаривают. /Вот как долго и близко стояли мы друг от друга./ Закашляет немец, пустит струю в штаны, возьмёт шипящую с дребезгом высокую ноту, а у наших солдат в подвале душу выворачивает от голода. Обожрались, черти! Жрут, как лошади! Стоят, /смолят/ и воняют под себя на посту. А тут столько есть дают, что ответить нечем, /поднатужишься…/ И главное… /что обидно! Кормили бы до сыта, хоть чёрным хлебом, ответили бы мы им достойно, по русскому обычаю, как следует. На войне солдат обычно не на внешнюю сторону дела смотрит, а на содержание, заглядывает в суть, во внутрь, ищет в нём самый корень зла./
Наши солдаты точно определяли на слух, когда немцам в дом приносили еду, когда они после еды выходили покурить и повонять на свежем воздухе.
– Вот сволочи, третий раз сегодня обедают! – говорил кто-нибудь
