рядом – только вступивший в круговорот сансары, слушающие при этом одни и те же наставления?
– Ты говоришь не об учителях, а о шарлатанах! – отвечал Татхаагата.
– Ответь мне ещё, Шакьямуни: «Когда одна женщина теряет зародыш, а другая принимает его в свою матку, то кто из них считается его матерью, убийство которой становится смертельным грехом?»
– Мать – та, из крови которой происходит рождение – отвечал Татхаагата [33].
Встречная волна разума столкнулась с исходящей от Заратуштры волной, их массы растворились друг в друге и, умножившись стократно в резонансе, увели Заратуштру в очередной миг странствования его здравого смысла: «Каков исток стенания «Всё по воле Бога»? – это когда человек останавливается только на шаге Истины страдания, но из-за расслабленности сознания и уныния оказывается неспособным к анализу, то есть к переходу к Истине возникновения»
– Но что это? Что это за кваканье раздаётся? – воскликнул Заратуштра и так на время прервался полёт роя его мыслей.
– Это не жаба, это – прообраз философа, которой родится скоро и станет горем нации трудолюбивых тевтонов, – откликнулся Татхаагата, пристально глядя на прыгающее создание. – Не будет никогда в истории ни одного примера народа, которому бы его философия вернула утраченное здоровье, но обратных примеров будет множество! Ни к одному из собеседников он не обратится «Говори, чтобы я мог тебя видеть!», но будет сам отворачивать и прятать глаза при встречах с источниками Разума выше его, то есть отворачивать глаза всегда. А всё человечество земное он будет делить на людей и русских, утверждая, что русские – не народ, а почва.
Природа отличает своих избранников такою яркою печатью достоинства, что её замечают даже дети, но на его лице самым разборчивым почерком будет написано природою столь знакомое ей название «дюжинная голова»… – жалкий шарлатан с лицом трактирщика!
Во всей истории литературы и древнего и нового времени не найдётся другого примера такой ложной славы, какая выпадет на долю его учения, распространив славу этого головогубительного философастера и его паскудной околесицы во все края; все похвалы ему будут исходить не из смысла, а из умысла. Всякого рода и возраста учащиеся и учившиеся на основах его крючкотворства будут обыкновенно иметь в виду только сведения, а не уразумение; всяк будет предпочитать верить, но не проверять. Перед внушительною учёностью таких многознаек, у которых книжками выжжен нерв самостоятельного мышления, я предполагаю: «О, как мало они должны были думать, чтобы иметь возможность так много читать… и так много писать! Хорошее вдвойне хорошо, только если коротко!»
Моё открытие Четырёх Благородных истин он назовёт звучанием эха своего бреда, «религией в-себе-бытии, религией субстанций», сам не понимая того, что сказал. Вера, основанная Третьим, вообще останется за пределами места пребывания того, что должно быть мозгом, но в индивидуальном исполнении природы окажется только
