не стали – к чему, если дядька все равно за ними не погонится и даже не станет швыряться кирпичами. Неинтересно. Пацаны прямо на глазах Тимофея Ильича задорно хрустели его штрифелем.
– Дядя Тимофей, у тебя яблоки вкусные! – крикнул один.
Тимофей Ильич посмотрел на голые ветви яблонь, понуро побрел к калитке из штакетника. Сам виноват – поленился собрать последние остатки штрифеля, а ведь плоды эти могли до Нового Года пролежать, если их в старые газеты завернуть.
Кто-то из мальчишек дернул за конец веревки, и Тимофей Ильич зацепился за натянувшуюся бечеву, смешно и грузно упал на тропинку. Пацаны беззлобно захохотали.
Тимофей Ильич посидел немного на травке, виновато поглядывая на мальчишек, поднялся кое-как, поковылял к дороге.
– Дядя Тимофей! К тебе девушка приходила какая-то!
Он обернулся, спросил с мольбой:
– Какая она из себя?
– Краси-и-ивая!
– А волосы? Волосы каштановые?
– Какие?
– Ну, коричневые?
– Не-а, черные и такие… Длинные, в общем.
«Значит, это не Лида. Наверно, из собеса».
– А что ж она мне не постучала?
– Мы не знаем. Она вообще калитку не дергала, только письмо тебе в почтовый ящик положила и сразу ушла. Ты не думай, дядя Тимофей, мы не брали и не читали! Честно-честно!
«Точно из собеса. Лида бы обязательно вошла в избу. Я же не запираю дверь. Она знает, что я всегда жду ее».
Тимофей Ильич откинул ржавый козырек почтового ящика, глянул внутрь. В темноте и впрямь что-то белело.
– Это вам ехать на Пуштинский тупик? – раздался голос за спиной однорукого пенсионера.
Надо же, он и не слышал, как подъехало такси. Из желтой иномарки выглядывал пожилой русский водитель.
Психиатрическая лечебница с таинственной приставкой «спец» располагалась на берегу величавой речки Пушта, в сорока минутах езды от Велегжи. Этой речки не найти даже на самых подробных картах Русского Севера, хотя Пушта в этом месте – широка, а кое-где и глубока.
А на песчаном бережку, на пологом, притулился древний монастырек заштатный, позабытый церковными и светскими властями.
Обитель преподобного Никандра, именуемого, согласно названию реки, Пуштским, давно уж не слыхала колокольного звона, раскатов дьяконского баса и нестройного пения черноризцев. Только истеричные выкрики современных «блаженных» да «юродивых», матюги нетрезвых санитаров да изредка – отчаянные оправдания невесть как забредших сюда туристов.
Родственники постояльцев Никандровского дома скорби сюда не допускались, да и не было ни у кого из пациентов никаких родственников – так, во всяком случае, значилось в личных делах и медицинских картах душевнобольных. В том смысле, что, скорее всего, дело обстояло так: с точки зрения самих сидельцев, родичи у них таки были. А вот для родичей спецпациентов… Для них этих «бывших людей» уже не существовало – ни в списках, ни физически. Все они официально
