далекий лес. Цветы Ирэн на грядках приобрели в этот вечер почти пугающую индивидуальность: каждый цветок по-своему утверждал радость жизни. Только китайские и японские художники да, пожалуй, Леонардо умели передавать это удивительное маленькое ego в каждом написанном ими цветке, и птице, и зверьке – индивидуальность и вместе с ней ощущение рода, ощущение единства жизни. Вот были мастера!
«Я не сотворил ничего, что будет жить! – думал Джолион. – Я был дилетантом, я только любил, но не создавал. Все же, когда я уйду, останется Джон. Какое счастье, что Джона не захватила война. Он легко мог бы погибнуть, как бедный Джолли в Трансваале, двадцать лет назад. Джон когда-нибудь что-нибудь будет делать, если век не испортит его: мальчик одарен воображением! Его новая прихоть заняться сельским хозяйством идет от чувства и вряд ли окажется долговечной». И в эту самую минуту он увидел их в поле: Ирэн с сыном рука об руку шли со станции. Джолион медленно встал и через новый розарий направился им навстречу…
В тот вечер Ирэн зашла к нему в комнату и села у окна. Она сидела молча, пока он первый не заговорил:
– Что с тобою, любовь моя?
– Сегодня у нас была встреча.
– С кем?
– С Сомсом.
Сомс! Последние два года Джолион гнал это имя из своих мыслей, сознавая, что оно ему вредно. И теперь его сердце сделало опасный маневр: оно как будто скатилось набок в груди.
Ирэн спокойно продолжала:
– Он был с дочерью в галерее, а потом в той же кондитерской, где мы пили чай.
Джолион подошел и положил руку ей на плечо.
– Каков он с виду?
– Поседел, но в остальном такой же.
– А дочка?
– Хорошенькая. Так, во всяком случае, думает Джон.
Опять сердце Джолиона покатилось набок. Лицо у его жены было напряженное и озабоченное.
– Ты с ним не… – начал Джолион.
– Нет. Но Джон узнал ее имя. Девочка уронила платок, а он поднял и подал ей.
Джолион присел на кровать. Вот незадача!
– С вами была Джун. Она, не вмешалась?
– Нет; но все вышло очень странно, натянуто. Джон это заметил.
Джолион перевел дыхание и сказал:
– Я часто раздумывал, правы ли мы, что скрываем от него. Когда-нибудь все равно узнает.
– Чем позже, тем лучше, Джолион. В молодости суждения так дешевы и жестки. В девятнадцать лет что думал бы ты о своей матери, если б она поступила, как я?
Да? В этом вся трудность! Джон боготворит свою мать; и ничего не знает о трагедиях жизни, о ее непреложных требованиях, не знает ничего о горькой тюрьме несчастного брака, о ревности или о страсти – вообще ничего еще не знает!
– Что ты
