к груди, поцеловать в макушку, взять за ладошку и идти по ромашковому лугу… Она сказала, наконец:
– Ах, мама-мама, прости меня, что не закрыла твои глаза, прости… Считай, и сына потеряла, как и тебя, навсегда.
Не плакала, вслух больше не вспоминала самых дорогих ей людей, вечером вышла навестить подругу с мясокомбината. Николай успел сказать в дверях:
– Не мудри, сестрёнка! Старого не вернёшь… Твой враг убит на фронте, а его собутыльника привезли из госпиталя без ног…
***
…Севка родился в августе, в день, когда американцы сбросили бомбу на Японию. Младший брат Чагиных – Валентин – привёз в год Победы санинструктора из госпиталя, где Дуся выхаживала его почти всё лето. Жить молодым негде, даже в домах частного сектора не нашлось угла для вернувшегося с войны инвалида с супругой. Николай разместил брата в сарае, благо начиналось душное лето, а Дусе, бывшей на сносях, выгородил в комнате угол 2х2 квадрата прямо на месте «мойдодыра». Умываться стали в кухонке или ходили в общий умывальник в коридоре.
Матрёна устроилась маляром в ремстройконтору, сказала, что скоро ей выделят комнату в общежитии. С маминого квадрата с самодельным диваном и узкой кроваткой переселилась в уголок, а брата с невесткой перевела за перегородку, в приличные условия проживания. На работу ходила в тех же брюках, фуфайке, только шапку поменяла на чёрную шаль. Молчаливая, замкнутая, она стала читать церковные книги, по воскресеньям отправлялась к заутреней в единственную на весь район действующую церковь. Подруг у неё не было, книги и молитвы занимали всё время.
Когда Дусю привезли из роддома, Мотя не отходила от неё, помогала неопытной мамаше, возилась с малышом, подмывала, пеленала, укачивала на руках, если он вдруг начинал капризничать. Но Севка – родился увольнем: поест, погукает и опять спит. Лицо Матрёны преображалось, когда она брала его на руки. Скидывала чёрную шаль, перевязывала кверху узлами белую в мелкий горошек косынку и начинала играться с мальчишкой. Николай несколько раз замечал, как сестра произносила имя «Геночка»…
Строители после войны – на вес золота, Мотя – мастер на все руки. Меньше, чем через полгода текстильщики дали ей комнату в новом общежитии. Она работала, не зная выходных, по полторы-две смены. Много зарабатывала, её уважали, предлагали бригадирство. Мотя даже не обсуждала варианты общественной жизни. На праздники – Светлая Пасха и Покров – она, как обычно, писала заявление на отпуск и исчезала на неделю-две. Только много позже Николай узнал: с двумя-тремя богомольцами она отправлялась в намоленные храмы области, мыла полы в церквах, витражи и окна, очищала от воска утварь. Нередко на службах становилась в церковный хор, пела молитвы.
Как-то одна доброжелательница сказала члену партии – старшему брату Моти по секрету, чтобы тот приглядывал за сестрой. Доподлинно, мол, известно, что она обмывает
