приобретение Хомутца поправило дела Ивана Матвеевича и он предпочел закрыть глаза на остальное – тем более, что госпожа Синельникова была для него преступницей и мошенницей. Он еще не знал, что она виновна не только в подделке завещания и поджоге, но и в том, что прокляла его род, приговорила их всех своим проклятием – и до конца своих дней не пожалела об этом!
Впрочем, Иван Матвеевич был просвещенным человеком – в духов, ведьм, проклятия и прочие сказки не верил. Он верил в медицину, литературу, Бога, Государя Императора, в свой талант и славу – словом во все, что на самом деле существует. Еще он верил в Римскую Империю, всех ее героев и злодеев, обожал античность (в те времена, человек, не умеющий отличить Цицерона от Цезаря, не мог считаться образованным). Словом, папенька был человеком умным, талантливым, красивым, удачливым. Все сыновья меркли рядом с ним. Пожалуй, только у Сергея был голос получше, чем у папеньки. В свое время Иван Матвеевич славился своим голосом, но сын явно превзошел отца своего: сильный, густой, невыразимо нежный, а если надо – звонкий баритон Муравьева-Апостола-второго славился и в отстраивающейся после пожара Москве, и в заиндевевшем от близости Двора Петербурге.
8
На рождественских балах в Москве 1817-го года, братья Муравьевы-Апостолы часто являлись не снимая шпаг, – сие означало, что они на службе и танцевать не могут. По зале проходил легкий вздох разочарования – Сергей славился как ловкий танцор. Но другая часть общества втайне ликовало: шпага не мешала Сергею Ивановичу петь, что он обычно и делал в таких случаях, словно бы извиняясь перед дамами за неучастие в танцах…
Штабс-капитану Лейб-гвардии Семеновского полка Муравьеву-Апостолу-2-му не было еще и двадцати, а талант его уже был известен в обеих столицах.
Сергей с насмешливой ясностью относился к своей «гостиной» славе, петь было наслаждением, и он иногда искренне не мог понять, что такого находят люди в его голосе? Чистейшую радость от пения становилась еще больше, если Матвей ему аккомпанировал. Но, в последнее время это случалось редко… Среди гостей всегда оказывалась какая-нибудь барышня. Ее усаживали за фортепьяно, она смущалась, брала не те ноты, он с улыбкой поправлял ее и пел, стараясь забыть о фортепьянной партии. Если барышне удавалось пристроиться к нему, последние ноты тонули в жарких рукоплесканиях.
Братья ехали по бульварам на Пречистенку на легких, открытых санках. Погода была хороша: безветрие, легкий мороз. Впрочем, через час или два должна была разыграться метель: у Матвея ныла нога, он был в дурном настроении – по этим признакам Сергей умел предсказывать перемену погоды лучше любого барометра.
Сани слегка накренились, заворачивая на бульвар. Сергей нашарил под волчьей полостью руку брата.
– Будешь играть сегодня? – спросил он.
– Нет, – тусклым голосом произнес Матвей, – Сережа, я тебе много раз говорил: дома – Бога ради, а на балах этих, перед
