карабкалось что-то другое.
На траве валялся и стонал еврей, по-видимому, раненый. Рыжие пейсы болтались беспорядочно, как растрепанные пасмы льна.
– Ой-вей! Ой-вай! – стонал и бился оземь раненый.
– Говори, пархатый, откуда ты? – спрашивал Фигнер.
– Ой-вай, из Прейсиш-Эйлау, господин пан.
– А зачем ты сюда попал?
– Ах, мейн гнедиге гер! Мы же шли у Фридлянду.
– Зачем?
– Гандель робиц, пане добродзею… Ой-ой!
– Зачем же ты реку перешел, когда Фридланд на той стороне Алле?
– Мы, пане, францозен боялись, там францозен мародирен.
С дерева слез другой еврей, бледный, дрожащий.
– А много там французов?
– Много, ай много, пане.
– А куда они идут?
– Не вем, пане, далибуг не вем.
– Врешь, пархатый! Ты послан шпионом… Говори ты!
И он обратился к другому еврею, слезшему с дерева:
– Говори! Шпионы вы?
Еврей отчаянно тряс головой и только бормотал:
– Не вем, пане, ниц не вем…
– Говори! Признавайся! – И нагайка повторила этот допрос на спине вопрошаемого. Тот отчаянно вился и упорно повторял: «Не вем – ох, не вем, не вем!»
– Повесить их! Это французские лазутчики… От них мы ничего не добьемся… На сук их! – скомандовал Фигнер. – Они не стоят заряда.
Раненый приподнялся на коленях и с отчаяньем поднял руки к небу. Другой ухватился за стремя Фигнера и с плачем целовал его ногу.
– Вешай их живей! – командовал Фигнер, и серые, стоячие глаза его заискрились. – Вешай собак!
– Веревки нету, ваше благородие, а казенной жаль, – апатично отозвался рябой, курносый драгун, словно бы речь шла о том, какою веревкою перевязать пук сена.
– Ну, захлестните их за тонкие ветви ивы, все равно подохнут, – отозвался Фигнер. – Да живей, мне некогда ждать.
И он поскакал вперед. Оба еврея отчаянно бились на земле, ползая у лошадиных копыт драгун. Последние пригнули к земле одну толстую, упругую и развесистую ветку ивы и, приподняв с земли обезумевших от ужаса евреев, быстро обмотали гибкими ветвями их шеи, делая это так хладнокровно, как бы они плели плетень из хворосту. Мертвые ожерелья были скоро готовы. Несчастные жертвы почти уже не кричали и не стонали, а только бились конвульсивно в безжалостных руках своих палачей…
– Ладно… Пущай, – скомандовал рябой драгун.
– Жиды на вербе…
– На верби груши! – сострил какой-то хохол-драгун.
Дурова, закрыв лицо руками, отвернулась от этой страшной картины и сказала, не оглядываясь, бессмысленно бормоча: «О война!.. Проклятие Божие… братоубийство… Каины, Каины проклятые!..»
6
Фридланд, Смоленск, Бородино… Страшно и скверно звучат эти имена и в русской памяти, и в русской истории… Страшно и скверно звучат они на человеческом языке… словно гремят – на языке войны.
