Тепло в лазе, травой луговой медвяно пахнет. И спать хорошо, и холопок податливых пользовать. И схорониться можно, чтоб хозяевам под горячую руку не попасть.
Обошел я конюшню. Поднялся по лестнице приставной на чердак. Свежим сеном он до конька забит.
– Кветан, – заглянул я в лаз. – Ты тут?
– Воевода ушел? – из темной дыры голова высунулась.
Лохмат был старшой конюший. В бороде трава сухая застряла, в волосах всклоченных былинка торчит. Ни дать, ни взять – домовой.
– Ушел, – я ему. – Велел коней принимать. Дружина вернулась.
– Слава Перуну и всем Богам. Пронесло, значит, – кивнул он.
Былинка с волос соскочила.
– Говоришь, ратники пришли? – рядом с головой конюшего еще одна показалась.
Девка ладошкой со лба сено смахнула.
– И ты тут, Томила? – улыбнулся я.
– А что? Нельзя, что ли? – улыбнулась она в ответ.
Первой из лаза выбралась, косу поправила, запону7 отряхнула. Подбоченилась и мне подмигнула задорно.
– Радуешься, что теперь к Алдану бегать будешь? – зло сказал конюх, на четвереньках из сена выполз, на ноги встал.
– А что? – снова спросила девка и сама же ответила:
– Алдан мужик видный. При Свенельде в десятниках. Не то, что ты замухрышка. Посторонись-ка, – она меня бочком подвинула и с чердака спустилась.
– Ох, Добрыня, и чего с нами девки делают, – вздохнул Кветан. – Вот кажется, кто она? Ну, Томила эта. Доярка простая. Но до чего горяча…
– Она тебя, что? Как корову доит? – не сдержал я смеха.
– Как быка, – загоготал старшой. – Пошли, что ли? Работать надо…
Мы поспели вовремя.
Притихли ратники на киевском майдане. Расступились. Проложили живой коридор от ворот града до терема княжеского. И по этому коридору на Старокиевскую гору въехали хозяева и господа земли Русской – княгиня Ольга и каган Святослав. Мать и сын…
Каган Киевский, Святослав, на отцовском коне сидел. Белом, как облако. Ингварь его все больше в поводу водил. Не любил Ольгин муж верховым быть. Привык с малолетства, чтоб у него ведущий имелся. Сначала дядя, потом Асмуда за поводыря держал, Ольгу, как мать родную, слушался. Так ему легче было. Если что не так – не с него, а с поводыря спрос. Оттого и не стал он сам ведущим.
А конь его, Облак, свободу пуще хозяина любил. Но меняются времена. От вчера к завтра бегом бегут. Был вчера Облак символом власти кагановой, сегодня под молодым Святославом на волю рвется. А завтра… кто знает, что завтра будет?
Никто.
Набьют завтра кишки коня каганова его же мясом, повесят над костром, в дыму закоптят. Будет не конь, а снедь для голодного. А то и до человечьих рук не доживет. Порвут волки. Сытью волчьей гордость конская обернется. И кому знать, как лучше? Снедью стать, или сытью? Все одно – конец один. Пустота. Стынь вечная. Так что гуляй, пока гуляется, гарцуй, пока гарцуется,
Запона – холщевый прямоугольный кусок ткани, сложенный пополам и имевший на сгибе отверстие для головы. Надевался поверх рубашки.
