о хлебе и других естественных богатствах страны, чего Рада им дать уже не может. Повторяю, если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре. Но ни один голос – ни в Центральном Комитете, ни вообще в нашей партии – не поднимался за это: тогда мы все стояли за агитацию, за борьбу в пользу мира, за революционизирование германского, австро-венгерского и всего европейского рабочего класса. При этом мы рассчитывали, главным образом, на развитие революционного движения в Западной Европе. В последний момент в Брест-Литовске мы получили сведения о стачках в Германии и в Австрии. Спрашивается, должны ли мы были при этих условиях поставить на испытание силы германского пролетариата, его политическую сознательность, его способность к борьбе? Я считаю, что мы должны были это сделать и, следовательно, признать невозможность подписания мира.
Мы должны были сделать последнюю попытку, и хотя тов. Ленин был против этого, но он был против этого не с такой энергией, как сейчас. Однако те товарищи, которые обвиняли нас позже за брест-литовскую декларацию, были тогда с нами.[147] С этим необходимо считаться. Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал.[148] Я считал бы абсолютно недопустимым подписать в тот момент мирный договор, хотя для меня было ясно, что каждый день затягивания ухудшает условия мира. Почему? Потому, что все наши предшествовавшие переговоры с немцами и наша агитация имели революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали за чистую монету. Я делал сообщение на фракции III Всероссийского Съезда Советов[149] о том, как бывший австро-венгерский министр Грац говорил, что немцам только нужен повод для того, чтобы поставить нам ультиматум. Им казалось, что мы напрашиваемся на ультиматум. Наша позиция во время Брест-Литовских переговоров изображалась нашими врагами и темными полусознательными друзьями, как игра с заранее предопределенным решением, игра на то, что мы идем к сепаратному миру, что мы заранее обязываемся подписать все, что мы разыгрываем лишь революционную комедию. При таком положении, нам, с одной стороны, грозила – в случае неподписания – потеря Ревеля и других местностей, с другой стороны, нам грозила потеря симпатий со стороны французского и английского пролетариата или значительной части его, если мы подпишем этот мир, не поставивши на испытание боеспособность германского пролетариата. В данном случае мы возложили ответственность на германский пролетариат, на его партию. Но эта партия оказалась абсолютно пассивной и не только не сделала попыток сопротивления (голос: «официальная, – а другая партия?»), но и систематически оправдывала это разбойническое нападение на Россию со стороны германского милитаризма. Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут. В то же время я говорил, что если они будут наступать, то у нас всегда будет время подписать этот
Кого имел в виду в данном случае тов. Троцкий, выяснить не удалось. Следует, однако, указать, что к моменту партийного съезда многие даже из левых коммунистов (напр. Боголепов, Кузьмин, Сольц и пр.) изменили свою точку зрения.
Эта фраза также совершенно искажена в стенограмме. Там сказано:
«Если бы меня заставили повторить переговоры с немцами, я 10 января (?) повторил бы то же, что я сделал. Я не поехал бы (?) в Брест-Литовск».
Протоколов заседания фракции III Съезда Советов редакции достать не удалось.
