к германскому империализму», как выражался он на партийных собраниях. Но, оглядываясь назад, можно сейчас с полной уверенностью сказать, что временный разрыв Брест-Литовских переговоров и переход германских войск в наступление против нас в последнем счете не повредил, а, наоборот, помог делу европейской революции. После захвата немцами Двинска, Ревеля и Пскова английские и французские рабочие не могли, разумеется, верить, что дело идет о закулисном сотрудничестве большевиков с Гогенцоллерном. Это надолго затруднило бандитам Согласия возможность наступать на нас. Тов. Раковский однажды выразился так: «Если подписание Брестского мира второй формации избавило нас от дальнейшего наступления германского империализма, то предшествовавший отказ подписать Брестский мир первой формации надолго избавил нас от наступления стран Согласия». Во всяком случае, здесь уместно более, чем где бы то ни было, сказать: все хорошо, что хорошо кончается.
Время пребывания в Брест-Литовске не принадлежало к самым приятным дням нашей жизни, как и общество, в котором приходилось проводить ежедневно несколько часов, не являлось самым привлекательным. Выше я уже определил тон Кюльмана, как лощеную наглость. Этот тон господствовал – с теми различиями, что одни немного более подчеркивали лоск, другие откровенно напирали на наглость.
Граф Чернин с достаточной полнотой выражал расслабленную в своей преступности природу Австро-Венгерской империи. Он слыл в своем роде «пацифистом». Руководящие австрийские социалисты шушукались с ним и, не прекращая фамильярной полемики в представительных учреждениях, обнадеживали в то же время рабочих насчет «искреннего» стремления графа Чернина заключить мир. Во время Брест-Литовских переговоров граф Чернин свой «пацифистский» оттенок выражал только в том, что брал на себя, по поручению Кюльмана, наиболее непримиримые заявления, приправляя их полуоткрытыми угрозами{7}.
При Чернине состояли венские профессора из катедер-социалистов, справа примыкающих к австро-марксистам и считающих себя глубокими знатоками вопросов пролетарской революции, так как в венских кафе им доводилось болтать об этом с «самими» Бауэром и Реннером.[158]
Турецкие делегаты, как старо-, так и младотурецкой школы, открыто приглашали на комиссионных заседаниях плюнуть на принципы и заняться «делом». У них при этом был проницательный вид старых и опытных фальшивомонетчиков. Болгары не раскрывали рта.[159]
Но самым постыдным пятном конференции являлась бесспорно делегация киевской Рады. Трудно передать тот букет вороватого плутовства, провинциального самодовольства, мелкобуржуазного подхалимства и напыщенной глупости, который излучался во все стороны от господина Голубовича. Перед верховным трибуналом фон-Кюльмана и генерала Гофмана киевские дипломаты многословно и плаксиво жаловались на антидемократический образ действий
На основании мемуаров Чернина можно установить причину столь скромного поведения болгар. Оказывается, что они в самом начале переговоров пытались было проявить самостоятельность, но получили от своих союзников решительный отпор, после которого они, по выражению Чернина, «не делали больше никаких историй». Вот как описывает это Чернин в записи от 24 декабря:
«Утром и вечером – длительные совещания с болгарами. Между мной и Кюльманом, с одной стороны, и болгарами, с другой, произошли серьезные стычки. Они требовали включения в нашу программу параграфа, по которому для болгар было бы сделано исключение из формулы „без аннексий“ и было бы признано, что приобретение Болгарией румынской и сербской территории не должно быть признано аннексией. Такое признание, разумеется, отняло бы всякий смысл у всей нашей работы и не могло быть сделано ни в коем случае. Разговор временами шел в очень возбужденных тонах, и болгарские делегаты дошли до угрозы уехать, если мы не уступим. Но мы с Кюльманом остались непреклонными и заявили, что мы ничего не имеем против их отъезда, так же, как и против того, чтоб они дали отдельный ответ, но что редакция нашего протокола больше не подлежит изменению. Так как ни к какому решению мы не пришли, то пленарное заседание было отложено на 25-е, и болгарские делегаты телеграфировали в Софию, прося новых инструкций. Болгары получили отрицательный ответ и, по-видимому, остались с носом, как мы и рассчитывали. Они были очень подавлены, не делали больше никаких историй и присоединились к общему заявлению».
Само собой разумеется, что ни Кюльман, ни Чернин особенно ярыми сторонниками формулы «без аннексий» тоже не были, но болгары, очевидно, были настолько наивны, что требовали заявления об этом в такой момент, когда немцы решили показать себя сторонниками демократических принципов. Впрочем, возможно, что вся эта история изложена Черниным неверно, ибо в мемуарах, которые писались им уже после австро-венгерской революции, он старался изобразить себя пацифистом и демократом (см. подстрочное примечание на стр. 149).
Остается, однако, фактом то, что, получив в самом начале переговоров щелчок, болгары предпочитали впредь не вмешиваться в ход переговоров.
