себе пятый стул отправили Скуркиса как самого молодого. – Это очень, очень популярное место. Среди тех, кто знает.
За соседними столиками щебетала в основном молодежь, видимо студенческая, по-птичьи пестрая, в странных перышках – Вера давно уже зареклась искать какие-то закономерности и стиль в нынешней тинейджерской одежде. Взрывы хохота, неразборчивый гомон, отдельные звонкие словечки совершенно непонятны вне контекста, будто на чужом языке. Смешно. Ты же тянешься к молодым, общаешься с ними на равных и гордишься этим, тебе интересно с ними, твоими девочками, младшими на десять, пятнадцать, а то и все двадцать лет; а тем временем уже выросло поколение, которое и молодежью-то не очень назовешь – совсем другие существа, непостижимые, чуждые. И на их фоне внезапно проступают морщины на слишком близких, а потому не меняющихся с годами лицах ровесников, подсвеченных сейчас аутентичной ажурной лампочкой на столике.
Кажется, все они подумали примерно о том же.
– Этим поэзия не нужна, – проговорил Скуркис, придвигаясь ближе на добытом стуле и бросая затравку к литературной беседе.
– Наша поэзия, – безжалостно уточнил Берштейн. – Уверяю вас, у них есть свои кумиры. И собирают, кстати, полные залы.
– Знаю, видел. Заглянул на эти их чтения. Дефачки с голыми пупами.
– Не только. Вот Нечипорук, например. Если не ошибаюсь – твой, Жорка, ровесник.
– О, я его только что слушала, застала самый конец. Такой эротичный мужчина!.. Правда, Красоткин?
– Во-первых, он с ними откровенно заигрывает! Станет настоящий поэт подстраиваться под запросы сопливой аудитории? А во-вторых, ваш Нечипорук – звездочка местного масштаба. Назови его фамилию где-нибудь за пределами этого города…
– Зато здесь его каждая собака знает. И каждый студент. А ты выйди на улицу нашей уважаемой столицы и спроси у первого встречного студента, кто такой Скуркис.
– Миш, я не претендую. Вот если спросить про Берштейна…
– И даже если про Берштейна. Мы варимся в собственном соку, Жора, мы неинтересны молодым, а значит, по большому счету, и никому. Наше время уходит, если уже не ушло.
– Мальчики, не надо декаданса. Тоже мне, сравнили… Это же город с культурными традициями, он живет от фестиваля к фестивалю. Здесь быть поэтом легко и приятно.
– Машенька, рядом с тобой всегда легко и приятно.
– Скуркис, перестань, Миша будет ревновать…
Их разговор, такой привычный, обкатанный, предсказуемый в каждой реплике, воспринимаемый скорее тембрально: рокот красоткинского баса, жесткие отрывистые реплики Берштейна, скороговорка Скуркиса, заливистый Машенькин голосок, – звучал рядом ненавязчиво и мягко, гармонично сливаясь с негромкой музыкой и фоновыми звуками хорошего кафе: позвякиванием ложечек, кратким жужжанием кофемолки, приглушенной болтовней и молодым смехом за другими столиками. Здесь не курили, а потому пахло кофе, смолистой
