погрузился в туман. С моря просматривались неясные очертания гор, покрытые пуховыми шапками облаков. Над горными речками и большими каменными валунами, густо покрытыми зеленым мхом, клубился пар.
Занавески в доме раздувало ветром. Где-то в горах гремело. Еще десять минут назад солнечные лучи робко пробивались сквозь густые серые облака, и вот снова потемнело. Дождь забарабанил по крыше, сначала редко, а потом все чаще, пока не перешел в ровный, протяжный гул. Из окон потянуло свежим дождевым воздухом, наполненным ароматами хвои и мокрой земли. Косые капли дождя заливали наспех закрытые ставни, а яблоня под окном прогибалась под ветром и словно кричала: «Еще! Еще!».
– Что ж тебе, горюшко, дома не сидится в такую погоду, – приговаривал дед, прислонившись к дверному косяку на крыльце и держа на ладонях притихшую пчелу. Она развернула свои мокрые крылья и тихонько сидела на грубых, испещренных темными бороздами ладонях, пережидая дождь. А дед ласково ворковал над ней. Он был в саду, когда дождь настиг его, и капли стекали теперь по его счастливому загорелому лицу.
Сильный дождь скоро кончился. Краски, сначала ставшие как будто ярче, когда туча только накрыла побережье, теперь поблекли, словно смытые дождем. Сад стоял, будто опустошенный, а деревья прогнулись под тяжестью мокрых листьев.
И снова стало проглядывать солнце. Пчела, оставленная дедом на деревянной скамейке, обсушила свои крылышки и улетела, гонимая единственно заложенным в нее инстинктом – непосильным трудом своим запасаться впрок сладким лакомством на зиму.
Все вокруг ожило, зажужжало, зашевелилось. Деревья выпрямлялись, сад зазеленел, и вьющиеся розы стали как будто ярче. А высоко в горах по-прежнему гремело – разрыдавшееся небо еще хмурилось.
Как сложно это – быть любимым, а потом вдруг резко перестать. Как трудно это – слушать самые искренние слова, которые по своей природе не терпят лицемерия и не переносят лжи, а потом наблюдать, как слова эти превращаются в едкий дым. Как горько это – собственноручно уничтожить все то, что по-настоящему ценно, стремиться подчинить себе, закупорить в ядовитой бутылке тщеславия, а потом сокрушаться и молить о том, чтоб вернулось все, как было.
Встретившись на следующий день с Вадимом, после того как я написала ему свое стихотворное письмо, он спросил меня:
– Откуда такие мысли?
А я не знала, что сказать ему. Он смотрел на меня, и во взгляде его что-то изменилось. И я знала, что больше не имело смысла что-то объяснять ему, ведь письмо мое было откровением моей души. Что я еще могла сказать? Что мне было еще добавить к тому, что было написано в порыве отчаяния, искренне, любовно? Я сказала все, что могла сказать, я сказала больше, что имела сказать. Я ожидала, что мое откровение, мое признание в его необходимости растопит ту тонкую корку льда, которую я интуитивно чувствовала теперь. Тонкая, холодная, она искажала чувства, которые были направлены к нему. Он искал спасения, и я, наконец, открыла ему свое сердце и свою душу, чтобы он мог опереться на меня, найти в моем лице убежище своим чистым мыслям и желаниям. Но, приоткрыв туда дверь, я почувствовала только сквозняк.
