интересные для мужчин места приближались, увеличивались и кипятили кровь.
– Ты что, зараза такая, отца родного срамишь?
Стремительно вошедший Андрея схватил Лёльку под мышку. Она задрыгала ножками, а кулачками принялась колошматить папаню пониже спины.
– Все наши пороки на всей Божий вытащила… Всеволод, я тебе потом расскажу – интересное дельце наклёвывается.
Тем временем Грачёв раздавил таракана и сказал:
– Между прочим, это не самец, а самка. Что-то вроде пчелиной матки. Так что спасибо Лёльке, а то вывела бы ещё немеряно потомства…
– Не надо за столом-то! – взмолилась Надя Маяцкая, постепенно приходя в себя и выбираясь из-за аквариума с золотыми рыбками.
– Чего залаза? Плоси площения! – потребовала Лёлька, ныряя под стол.
– Андрей, ты невежливо поступаешь!
Герман Рудольфович вынул из «видака» кассету, сунул её в футляр и отбросил подальше, за пальму в кадке.
– Ты оставляешь гостей одних и уходишь гулять по Фонтанке. А мне остаётся только демонстрировать им свои коммерческие поделки. Теперь про меня невесть что подумают. Я бы с удовольствием ставил серьёзное кино, психологическое, поучительное… Нет, господа, народу это не нужно!
Герман застегнул чёрный пиджак с муаровыми лацканами. Несмотря на возраст, он выглядел молодо и был ещё очень красив. Сейчас Герман налил себе рюмку водки, выпил и достал капитанскую трубку.
– Интеллект зрителей целенаправленно убивается. Я должен либо сдохнуть с голоду, либо лепить вот это! Выходит, я окончил Школу-студию МХАТ для того, чтобы снимать голые задницы. Таков итог всей моей жизни…
Дёрнув щекой, Озирский взял с дивана гитару, перевязанную бантом цветов имперского флага, тронул струны. Ему хотелось отмыть комнату от чего-то противного и липкого, которое словно вытекло из «видака», из отцовской кассеты.
– Тушите люстру, зажигайте свечи! – скомандовал Андрей, исподлобья глядя на собравшихся.
Чёлка его рассыпалась на пряди, а прозрачные зелёные глаза налились слезами. Все кинулись за подсвечниками, которых в квартире было много. Озирский коллекционировал их, как и оружие.
Ещё колебалась зыбкая грань между чёрными и белыми ночами. Прямоугольники окон стали светлыми, а комната погрузилась во мрак. По ней рассыпались огненные точки, делая квартиру похожей на церковь. Воцарилась тягостная тишина, не свойственная дням рождения.
На столе тихо звенели хрустальные рюмки. Рита Апостолова, не дыша, наливала в них водку. Когда она опустилась на свой стул, Озирский поднял руку. Стало ещё тише, и по набережной перестали ездить машины. Смолк даже свист стрижей, и куда-то подевались надоедливые мухи.
– Сейчас я поговорил по душам со своим начальником и другом, подполковником Петренко, – начал Андрей, прижимая ладонью гитарные струны. – Он меня в лоб спросил: «Почему ты устраиваешь пиры, если до 22 июня 1993 года ты не имеешь права делать это?
Рита
