Еще немного постояв у зажженной свечи, Александр Николаевич, пятясь, вышел из храма.
Было довольно тепло. Пономарев знал, буквально через пару дней похолодает, но сейчас не хотелось об этом думать. Он был рад теплу, тому, что у него на душе зажглась надежда на примирение с собой.
Дома Пономарева ждала новость: дочь Наталья перекрасила волосы в сиреневый цвет. Не в переносном смысле, а буквально. Светлана просила Пономарева поговорить с ребенком. Пономарев поговорил, но ничего хорошего из этого не вышло. Наташка заплакала и ускакала в свою комнату. Светлана ушла в гости к подруге Алле. Работать Александру Николаевичу не хотелось, читать тоже. Пономарев пил, когда ему было тошно; достал из бара непочатую бутылку коньяка. Налил рюмку. Зазвонил телефон. Мама интересовалась, чем он занят.
– Пью коньяк, – сказал Пономарев.
– Что-нибудь случилось, Сашенька?
– Ничего не случилось. Просто захотелось выпить.
– Ты бы позвал Гошу или Бориса. Что ж так, один…
– Да не волнуйся, я всего рюмку.
– Как я могу не волноваться? Как Наташенька?
– Сиреневая у тебя внучка. Намазала волосы гелем: стоят торчком, как у крашеного ежа. Я ее отругал. Теперь сидит в своей комнате, дуется. Знаешь, что она мне сказала? Папа, это тебе не шестидесятые! При чем тут шестидесятые? Ничего не понимаю!
Бабушка всегда понимала Наташку лучше, чем родители. Наташка объяснила бабуле, что сиреневая она будет максимум две недели, да и то после мытья волосы станут не такими яркими. Зато в школе все девчонки в восторге. С родителей и учителей что возьмешь? Где им угнаться за современной молодежью! А бабушка, когда ей было шестнадцать, тоже перекрашивала волосы хной.
Часть вторая
Гошина история
Пианист Гоша Бергштраух закончил Ленинградскую консерваторию. На начальных курсах все шло удачно, и Гоше прочили блестящую артистическую карьеру. Он готовился к сессии на втором курсе и сильно повредил обе руки. «Переиграл», – говорят музыканты. Гоша мучительно переживал свою драму. На их курсе было полно студентов, учившихся спустя рукава, неделями пропускавших занятия. И ладно бы, если бы Гоша готовился к престижному международному конкурсу… А тут – самый обыкновенный экзамен…
Несколько месяцев он совсем не мог играть. Руки болели и становились похожими на гири не только от прикосновения к инструменту, но и от обычной физической работы, даже совсем не тяжелой. Ему трудно было держать в правой руке ложку, бокал, причесываться. Писать Гоше тоже было трудно, но он научился писать левой, хотя получалось некрасиво, буквы выходили кривые, со странным наклоном, как старый покосившийся забор. К болям в руках добавились головные боли. Гоша подозревал, что у него начался невроз, занялся аутотренингом…
Что только ни предпринимали, чтобы Гоша снова мог
