мой господин. Будет исполнено, мой господин.
Да, это будет как-то так. То есть, не будет, то есть, оно уже сейчас где-то происходит, уже сейчас кто-то ищет меня, да что меня искать, можно подумать, кто-то не знает, где я.
Дома я, где мне еще быть-то.
Бежать. И чем скорее, тем лучше. Легко сказать, бежать, легко сказать – чем скорее, тем лучше. Первые самолеты отправляются в девять утра. Самолеты. Упорно называю их самолетами. Я много что упорно по старинке называю, как называлось все это до того, как…
До того, как…
Ну да.
Выхожу из дома, ночная прохлада пробирается под одежду, покусывает. Иду в сторону кладбища, точно знаю, что на меня никто не сморит, здесь по ночам никто ни на кого не смотрит.
Поеживаюсь от холода, иду мимо могил, этих не знаю, это вот шеф мой бывший, это благоверная моя (ой, некогда мне, чмоки-чмоки, побежала я), это отец (редкие встречи, ишь, вырос-то как, а я гляди чего тебе принес), ищу могилу матери, вовремя вспоминаю, что не найду, нет её здесь. Этого человека и имени не знаю, это этот, который рядом со мной сидел, когда все случилось, хлопал по столу так, что подскакивали стаканы…
– Продрали землю, продрали, мать её тудыть… Это эти все… с орудиями со своими… понаехали, мать их тудыть… оружиев понавезли… культурный обмен, мать их тудыть…
Еще пытаюсь возразить:
– Так ведь… людей никто силой не тянул войну развязывать… Сами устроили…
– Чего сами, это они все…
Дальше не помню, что он говорил. Дальше ничего не говорил, фырках, хрипел, кашлял, рухнул мне под ноги, забился в судорогах, тогда много кто падал под ноги и бился в судорогах…
Еще дальше тоже не помню, нужно было что-то делать, куда-то идти, где-то жить, что-то есть. И не шлось, и не искалось, сам не понял, как устроился за пианино, чудом уцелевшем в полуразрушенном здании, перебирал клавиши, пропади оно все на свете, перебирал клавиши, слушал, как из ничего, из тишины проклевывается Лунная Соната…
Не так.
А?
– Не так, говорю… Этим ты их не удивишь…
Оборачиваюсь, гляжу на тощего мужика за спиной.
– Кого их?
– Этих, кого… для кого играешь-то?
– Для себя, для кого.
– Для себя играть будешь, на хлеб себе не наиграешь… Это вон, для этих надо… Они тебе хлебца дадут, еще чего… только им эти твои пять октав даром не нужны, шестую добавляй, седьмую…
– Издеваетесь?
– Чего издеваюсь, серьезно все… А ничего, хорошо играешь, толк из тебя выйдет…
Хочу сказать, что бестолочь останется.
Не говорю.
Иду вдоль могил. Представляю себе, как жму на клавиши, беру шестую октаву – до боли, до рези в ушах, – нанизываю ноты на тишину. Почему-то не хочу себе представлять, как разверзаются могилы, как выходят мертвецы, почему-то не по мне весь этот Армагеддон. Почему-то видится все по-другому, красиво как-то…
