млел от опереточных арий. Мистер Икс утвердился попросту его героем. Наверное, в глубине души Филя был опереточным актером, в детстве-то виднее, но теперь ему сделалось боготворить оперетту зазорно. Хотя нет, тут дело нащупывалось тоньше: Филя чувствовал себя опереточным героем вживе, он не мог сверх того и играть опереточного героя! Он тщательно скрывал от психиатров на диспансеризациях, что в истинном развороте считает себя Мистером Иксом. Психиатры подозревали неладное, пристально вглядывались в Филю, как вглядывались в него Парамонов и Настов, когда он вдохновлял их на пьянку, смекали, что что-то такое, небезынтересное для них, он утаивает, но не могли его расколоть на главное: он вешал им на уши, что у него депрессия, навязчивые идеи, мания преследования, патологические сны… но они ведь понимали, что он гонит им тюльку косяком, что все его жалобы – полная туфта в сравнении с главным, основным, что́ как раз для них захватывающе интересно, но до чего он их, профессионалов по части этого основного, надменно и насмешливо не допускает.
Пел Клёнов тоже ни два ни полтора. Манера его больно напоминала манеру Георга Отса, сыгравшего Мистера Икса в отправном для Филиппа черно-белом фильме. В музыкальном училище быстро махнули на Филю партитурой в вопросе классификации его профессионального профиля. Непонятно было: поет он в самом деле или изображает, что поет. То он громыхает, а то блеет, то звенит, а то, наоборот, обволакивает. И – постоянно эта напускная проникновенность а-ля Мистер Икс и «Ты не думай, что я невнимательный…». Если на то пошло, всамделишному Мистеру Иксу следует работать в цирке. Цирк не замедлил начаться в жизни Клёнова.
Театральные крепости ему не покорялись. Подступал он к ним, как грозный рыцарь, вылетал из них, как не угодивший лакей, провожаемый пинком под зад. Вышибали его и из самых что ни на есть уездных крепостей самых волшебных краев. Режиссеры поначалу принимали его со всем присущим им радушием и совершенным к нему расположением. Но Филя, пренебрегая режиссерскими радушием и расположением, в здоровую и бодрую атмосферу молодящегося театра вносил давно изжитую тут ипохондрию и тревогу, а главное, неуверенность в себе, столь противную современному театральному искусству. Имел бестактность буквально с порога затевать монолог Прометея Прикованного. Причем правдоподобие тирады вынуждало режиссера боязливо коситься на окно: что не в шутку залетит в него Зевсов орел и примется выдирать у соискателя печень. Конечно, таких ужасов режиссер в по-отечески любимом театре не мог допустить. Да этот всех зрителей распугает, публика в панике разбежится! Мы-то не в Древней Греции, где в театр ходили по суеверной безвыходности, а не ради эмансипированного удовольствия, как сейчас. Филю просили вон, словно он нанес кому-то личное оскорбление. Нашелся наиболее изощренный режиссер, выразивший занятный пассаж: «Пойдите в какой-нибудь другой театр. Вы же талантливый. Жалко…» – сказал он нежно, будто не от него, данного режиссера, полностью зависит зачисление Клёнова в труппу, ну хотя
