со своей ненавистью! Если наша Церковь объята пламенем, то явно не потому, что несколько безобидных ребят читали слово Божье, а потому, что чертово дерево прогнило.
– Проклятья не превращают младенца в мужчину, – произнес отец Бенедикт. – Что же до побоев, то я поднял бы руку на всякого, но никто из вас не заслужил того, чтобы его спасали от ада.
Некоторое время оба молчали. Затем церковник произнес:
– Ваш крохотный огонек тоже, мне кажется, не стоит того, чтобы писать письмо епископу Танстоллу. А ваш друг наверняка был бы рад, если бы вы, прежде чем болтать, иногда думали.
– Это касается только моего друга и меня! – рявкнул Сильвестр. – Но не вас. Если бы было по-моему, вы никогда в жизни не увидели бы Энтони.
Священник самодовольно поджал губы.
– Как жаль, что будет не по-вашему, правда? У него есть своя воля, и никакая палка и никакой взгляд не навяжут ему чужую.
– Одному Небу известно, почему он считает, что должен быть вам благодарен! – вырвалось у Сильвестра.
Отец Бенедикт уставился на стол.
– Как он поживает?
– Прекрасно! – зло ответил Сильвестр. – С проклятым оружием, которое вы ему купили, он прошел пятьдесят миль до Парижа, чтобы поставить свою жизнь на кон. Я благодарю Господа за то, что Энтони избежал смерти, – но не вашего, который хочет видеть своих созданий в огне, потому что они носят при себе запрещенные книги.
– Ни один человек не обязан гореть из-за книги, – возразил клирик. – Если он раскается в совершенном святотатстве и отречется от дьявола, он получит прощение.
– Ха! – воскликнул Сильвестр. – Это вы называете прощением? То, что человек с вязанкой хвороста должен бегать по улицам и унижаться перед людьми вроде вас? Что его вызывают в собор Святого Павла, чтобы он на ступенях признался, что у него больше нет своего достоинства, что он жалкий грешник?
– Смирение еще никому не вредило, оно суть благодеяние для души.
– И вы в этом разбираетесь? В смирении? Поэтому вы унижаете мальчика, который вас уважает, и вбиваете ему в голову, что совершили благодеяние? Поэтому требуете, чтобы христиане объявили ересью свою тоску по слову Божьему, по своей любви к жизни, по своей гордости? Если спросите меня, я отвечу: в каждом человеке больше Бога, чем в ваших бессердечных догмах.
– Одно скажу я вам, – заявил клирик. Голос его был тонким и острым, как клинок, которым брился Энтони. – Если бы мне пришлось опасаться, что вы можете толкнуть моего мальчика в объятия дьявола, я немедленно написал бы епископу Танстоллу.
– Он не ваш! И давно не мальчик. Он мужчина и строит корабль на верфи лондонского Тауэра.
С этими словами Сильвестр развернулся и выбежал на улицу, опасаясь задохнуться в тесной комнате. «Новая эпоха столь чудесна, – думал он. – Но от страха перед самой собой она теряет рассудок».
Дома он обнаружил отца и тетушку, сидевших у огня и мило
