так ничем? Вранье это. Чем-то ведь живешь? Или ты не живешь?
– Не живу. Я вам кажусь.
– Тю! Он еще и дерзит! Кутузку получишь.
Так шли, препираясь, переругиваясь, разговаривая странно, обрывками, вскриками.
В участке грузный начальник в огромной, как сковорода, фуражке внимательно прощупал Кольку всего, до мышцы, до косточки, хитрыми и умными глазами. Колька переступил с ноги на ногу и поежился. «Тюрьма не такое уж жуткое место. Там… харч дают… и гулять тоже выводят…»
Сковорода шлепнул ладонью по зеленому сукну стола:
– Все сразу вываливай, шкет. У меня на тебя времени нет. Обокрал кого?
– Это меня обокрали, ― сказал Колька. Слезы сами потекли, он шмыгнул носом. Дрожал, мерз, несмотря на жару, спина и тощая грудь пупырышками покрылись.
– Ну вот что, огурец маринованный, ― зло выцедил начальник, ― не бзди тут мне!
– Я… я не…
– Откуда? Быстро говори. Ждановский?
Кольке пришлось выложить Сковороде всю правду.
Когда его вели ночевать в камеру, он плакал уже в голос, прикрывая лицо рукой, чтобы милиционеры не видели его слабости и стыда, и бормотал – то ли себе, то ли тюрьме, то ли мрачным бритым опасным людям в камере:
– Не возвращайте меня домой! Я – к морю ехал! Я – на море хочу!
Той ночью в камере его жестоко избили.
А за то, что ревел, тюря, коровища, недоделок, и спать честным ворам мешал.
Колька, избитый, лежал на нарах и старался не всхлипывать.
«Скажешь, шо это мы тебя отдубасили – наши на воле устретят и еще столько ж наподдают, понял? А то и скобу под ребро засандалят, учти», ― ласково, вдумчиво сказал ему тот, кто бил больнее всех.
Утром его вывели из камеры. Участковый с сомнением глянул на синяки, кровоподтеки на Колькином лице и груди. Брезгливо пошвырялся в шкафу, вытащил дырявую рубашку, презрительно кинул, и Колька поймал.
– Приоденься. Радуйся, что – жара. Шуб тут для преступников не держим. Сегодня первым пассажирским тебя домой отправим. В Марьевку. И пусть мать за тобой шибче гоняется. Шибче, слыхал?! Ловит тебя, голубя, за ногу! И пусть в аттестат – за поведение – двойку впишут! Слыхал?! Двойку!
У Кольки в ушах звенело.
– Я не глухой.
– А я слепой, да?!
Перестук колес. Перестук сердца.
Жизнь, отмотанная назад.
Море, покинутое.
«Море, я тебя еще увижу, море».
Когда на пороге избы встал, в чужой, не по росту, рваной рубахе – а может, с бандита какого сняли и заховали, ― блестя глазами голодно, терпеливо и просяще, Евдокия кинулась к нему и так крепко обхватила руками, грудью, животом, всей шкурой, плотью всей звериной, матерней, рожавшей и дрожащей, будто бы он умер – и вот воскрес.
Летний сад. Ленинград. 1937 год
Коля на скамейке в Летнем саду
Свернул
