парень, ну ты и фантазер! Какой директор, какая доброта! Ты знаешь, куда ты приехал?
Знаю. В Ленинград. А с платформы говорят: это город… Ленинград…
Мальчик, зачем ты уснул на скамейке в Летнем саду?
Я не уснул. Это вам только кажется. И мне только кажется. На самом деле я бодрствую и вижу, и слышу все.
И все, все запоминаю.
Зачем ты все запоминаешь?
А память такая у меня. Хорошая.
Я помню даже то, чего не было.
И то, что еще только будет.
Значит, ты помнишь, мальчик, что начнется война?
Да. Помню. Начнется война.
Самая страшная война в мире.
И такой уже больше не будет никогда.
Врешь! Будет! Будет другая война! Та будет самая страшная.
Откуда ты знаешь? Ну, откуда?
Потому что я ее переживу.
А ты-то сама кто такая? Ну кто, кто?!
― …снитесь! Проснитесь, проснитесь! Проснитесь, молодой человек!
Колька приподнял голову. Пиджак под ухом. Не стянули. В кармане пиджака – документы: паспорт и немного денег.
На этот раз он не тайком из дома убегал. Все матери начистоту выложил. «Хочу на море! Есть такое заведение, где на моряка учат?»
Евдокия не знала. Иван Иваныч не знал.
Иван Иваныч все чаще облачался в потертую мышиную шинель образца 1914 года. Кутался. Руки подмышки совал. Горбился. Мерз. Из-под полы шинели чекушку доставал; припадал, как к сиське матери. Кадык дергался: он пил. Глоток, еще глоток, еще.
Горилку, как воду, пил.
Евдокия не препятствовала. Чекушку из дрожащих рук не выхватывала.
Спивался Иваныч, и сопьется, как пить дать. Зойка, подросток, подранок голенастый, угрюмый, волосы как у княжны – золотом разлетаются паутинным, а рожица мрачнее тучи грозовой, – одна в семействе жалела пьяного отца, бормотуна ночного, надоеду; стягивала сапоги, спать на лавку укладывала. Иваныч сопел и дико храпел в хмельном и диком сне, дрыгал ногами, жевал губами лесные, звериные подвывы, хоронил в глотке рьяные пьяные всклики.
Братья не знали про морское училище.
После Зойки еще брат у него народился. Виктором назвали.
Евдокия любезно пригласила в избу соседа Трунова. Михайло Трунов явился, медвежьими культяпыми ногами тяжко переступая, за стол уселся, ладони потирал, носом водил – угощенья ждал. Евдокия живо выметала на стол из буфета четверть, вареники с вишнями, хлеб порезала тоненько, как в богатых семьях. Самовар булькал.
– Ты этто, Михайло, знашь, иде на моряков-то учат?
Руки Дуни рушник мяли, перебирали, белый как снег, вышитый красными петухами.
– Знаю, ― кивнул Михайло, выпил горилки из граненого стакана величиной с гусиное яйцо, крякнул, и от громкого кряка в буфете надсадно хрустнуло стекло. ― У Ленинхраду.
―
