вагонной тоской и дорогой. Тюрьмой пах. Теплушкой пах. Пах – отчего-то – ружейными шомполами, и криками расстрела, и вольной волей, когда – сапогами казенными – на белом снежку, под чистым небом, и никаких сигарет в зубах нет давненько, только махорка, она, родимая. Когда – не по-французски, а по-русски бьют тебя в карцере, с холодных нар сорвав. А еще чем пах дым? А, да: кафе на углу Невского и Фонтанки, и поэты читают стихи, и девушки тяжело и сердито дышат дымом, накурено густо, мощно, и закрывают носы кружевными платками, и на платках – кровавая модная помада – сердечками отпечатывается.
А еще чем пах?
Господи, чем же… тем, что еще до рожденья его…
«Правду мамка в Марьевке говорила: я полоумный, я вижу картины. Что я вижу?»
Он видел выгиб потолка. Беленые своды. Сидит человек. Бородка, усы, жилетка, на жилетке – на цепи позолоченной – старый брегет. Он бьет урочный час. Малютка сынок сидит у ног на резной деревянной скамеечке – ту скамеечку подкладывает под ноги его жена, когда играет на рояле. Рояль – белый, и женушка – беленькая, и сыночек – ангел.
Люди, не расстреляйте моего сыночка!
Меня – можете! Жену – о Господи! Но сыночка, сыночка не троньте!
Ну ведь вы же люди… прошу вас… прошу…
Папироса докурена, искурена до пепла, до блеска зубов в пустоте. Горелая бумага рассыпается в пальцах. Старый сморщенный рот пахнет дешевым табаком. Самые дешевые папиросы, «Норд». Темный табак грубого помола. В разводах дыма Колька увидел всю истаявшую, слезную жизнь.
«Люди… люди… Зачем люди живут на земле? Зачем люди живут… умирают…»
Старик замял окурок в пепельнице. Глаза его горели ярче свечки.
«И я тоже умру. Но не теперь! Не теперь!»
– Вы, милый друг, приехали в Ленинград новой жизни искать?
– Как вы это… хорошо сказали…
– Я вам помогу. Вы работать хотите? Или – учиться?
– Учиться.
– Где, позвольте спросить?
Изморщенные, цвета дубовой коры, жесткие руки мазали старым маслом старый хлеб. Старик делал Кольке новый бутерброд.
– В… военно-морском… училище имени Фрунзе!
– Вольно! ― Старик хлеб с маслом Кольке протянул. ― Будет вам сие училище!
«Колдун, чи шо?..»
– А вы это… Ипполит…
– Сергеич.
– Ипполит Сергеич… почему все время мне – «вы» говорите?
Совьи глаза, глубоко глядят. Далеко глядят. Печально глядят. Знают все. Ничего не отвратят. Все понимают. За все благодарят. Все любят. Все – прощают.
– Хорошо… сынок. Я буду тебе говорить «ты».
Кольке петля горького воздуха глотку захлестнула.
Старик понимающе кивнул, по плечу похлопал.
Ничего не сказал. Не утешил. Не насмеялся. Брови не свел грозно.
Чисто,
