этим гордится. Сидящие вокруг помоста за мольбертами и просто с альбомами на коленях ученики Бенвенуто старательно зарисовывают пастелью или грифелем завидную стать натурщика, не забывая при этом болтать и пересмеиваться.
Сам Бенвенуто наблюдает за работой учеников с балкона на галерее, лениво облокотившись на перила. Их около дюжины – несколько подмастерьев, работающих в доме и мастерской в качестве оплаты за науку рисования и живописи, пара действительно подающих надежды мальчиков-простолюдинов с соседних улиц, которых маэстро взялся учить за сравнительно скромную плату, в расчете на грядущую славу творца гениев, остальные просто сынки терцианских негоциантов, скуки ради решившие побаловаться искусством на деньги родителей.
Я тоже в их рядах, старательно растираю указательным пальцем угольную тень на нарисованном животе своего друга. Творчество не только вдохновенное горение, но, в первую очередь, ежедневный труд, который многим кажется рутинным и скучным, но только не мне.
Фьоретта расхаживает между рядами рисующих, подметая плиты пола щеткой на длинной ручке. Ее взгляд периодически отрывается от уборки и обращается к раздетому Сандро, выставленному на всеобщее, в том числе и ее, обозрение. Бенвенуто на балконе в такие моменты хмурится и строго покашливает. Тогда Фьоретта опускает голову и с преувеличенным усердием машет щеткой, не забывая поглядывать в рисунки окружающих ее рисовальщиков.
Когда она задерживается рядом со мной, я наступаю на подол ее светлого платья и легонько придерживаю. Девушка теряет равновесие, вынужденно усаживается на мое левое колено и одаривает меня улыбкой. Рядом на свободном табурете лежит старый блокнот для рисования в обложке из «чертовой кожи», с которым я не расстаюсь на улицах Терции, куда бы ни пошел. В нем полно недавних рисунков, и, потянув обложку за завязки, Фьоретта начинает их перелистывать.
На свежих зарисовках, сделанных мною поутру, изображен Паоло, уличный нищий, обычно сидящий в подворотне у базилики Марозия. У меня давно чесались руки на этого человека, и вот сегодня я заплатил ему два дуката из вчерашнего гонорара за портрет синьора Бьянки, сел на мостовую по другую сторону узкого прохода, прислонившись к стене противоположного дома, и почти два часа рисовал старика. В конце работы я отдал Паоло и те монеты, которые прохожие набросали мне, думая, что я в этом нуждаюсь.
– Это ужасно! – шепчет Фьоретта, проглядывая рисунки, и брезгливо морщит искрящийся золотом веснушек носик.
– Нет, вовсе нет! – возражаю я, отрываясь от работы, нахожу в блокноте один из листов, где лицо Паоло изображено крупным планом вполоборота, вожу пальцем по изможденным, будто точеным из старого дерева чертам. – Взгляни, какие скулы, как морщины избороздили лоб, какая линия верхней губы. А взгляд! На этом лице – целая жизнь.
Я люблю такие лица. Лица, которым есть что поведать, чем взволновать, от взгляда
