Мне уж и пора предстать перед очи твои, призови. А ему дай оклематься, подняться, жизни отведать. Ведь нет яда слаще ее. Да прошу тебя, Боже, поласковее прими душу рабы твоей грешной вновь преставленной блаженной Зинаиды… Дай ей, Господи, отдохновения. Она заслужила за муки свои покоя. Спаси и сохрани нас, грешных…»
– Бабушка, – слабо заговорил я, – а что такое «вновь преставленная раба Божия»?
– А ты не спишь, касатик? – еще не остыв от сотворения молитвы, зашептала она. – Пока ты в тифозной горячке горел, беда у нас приключилась великая. – Бабка Аксинья мелко-мелко закрестилась. – Прибрал Господь Зинаиду, не иначе, как в рай прибрал, сердешную. Да… Безродную мытарицу…
– Как, – перебил я бабку, – она что же, умерла?!
– Умерла, внучек, умерла, – всхлипнула бабушка, – и похоронить-то было некому, миром похоронили.
– А что же, у нее и родных не было?
– Как не быть, были, но она же из сосланных, они из-под Камышина. Страховы тоже оттуда. Вот Варвара и рассказала, что какой-то нетопырь оговорил ихнюю семью, Зинаидину, значит, – бабушкина голова мелко тряслась, – она из большой семьи, но из работящей. Вот у них и был достаток в доме. Кто-то, видно, позавидовал, чтоб ему ни дна ни покрышки! Мол, кулаки, они. А какие же они кулаки, когда у них на двенадцать душ два живота – одна корова да одна лошаденка? – Бабушка гладила меня по голове своей большой, но теперь такой слабой ладонью. – От тюрьмы да от сумы, касатик, и Бог не убережет, если злой навет кто наведет. Вот их с мужем да сеструху ейную с мужем и посадили. Стариков-то, родителей, трогать не стали, а детей у них, как у врагов народа, отобрали – и в детдом. – Глаза у бабушки слезились, и по морщинам стекали капельки, которых она не замечала. – Муж после тюрьмы-то не зажился здесь на поселении. Она его, как похоронила, еще держалась, а как узнала, что детдом, где их детки были, не успел эвакуироваться и его разбомбили, так и повредилась в уме. И не так, чтобы дурой стала, а словно заснула, да так и спала с открытыми глазами.
– Бабушка, – опять собрался с силами я, – а почему же она умерла, тоже тифом заболела?
– И… милый… коли бы так, а то ведь мученическую смерть приняла. Вот как ты тут маялся, спасибо ей, страдалице, что успела тебя привести, а то неизвестно, куда бы ты больной убрел-то, – бабушка опять стала дрожащей рукой гладить мое исхудавшее лицо. – Как уж она в тот вечер на вашем катке оказалась, и не знаю…
– Да она всегда смотрела, как мы катаемся…
– Ну да, ну да… Эта-то шлындра начальникова со своими куклятками на коньках каталась. Ее птахи за руки взялись, да по речке бегом на коньках, а тут, откуда ни возьмись, Зина. – «Русалка их манит, русалка», – как закричит она – да за ними. А они знай смеются, да вперед, а там – полынья еще затянуться не успела, мужики для какой-то надобности вырубили. Вот они туда и бульк, как два камушка, а Зинаида – за ними. Их-то вытолкнула, а сама… – Бабушка широко распахнула глаза, словно видела все, о чем рассказывала.
От слабости ли болезненной, от совести ли больной, но заплакал я.
– Ничего,
