гладила Марию по голове и баюкала, как дите малое, а сама думала: «Не к добру тот жемчуг рассыпался, будто слезы девичьи из глаз покатились, ох, не к добру… Лучше бы и не дарила его государыня Марфа».
Но говорят, даже у стен есть глаза и уши, а в кремлевских палатах и подавно. Слух пошел, что невеста нездорова. Михаилу о том доложили в тот же день. Он и послал бояр Салтыковых следить за докторами и помогать тем повсеместно, чем понадобится, и каждодневно к нему, царю, с докладом ходить.
Другой день, как доктора осмотрели Марию Хлопову, решила Марфа совет держать с братьями Салтыковыми. Кто ж еще ближе стоит, чем собственные племянники?
– Видать, не крепка царская невеста здоровьем. Хочу совет ваш слышать! Говори, Бориска, сначала ты, – приказала Марфа.
– Матушка государыня! Доктора говорят, не чадородна она через слабость свою, а какой с той невесты государству прок? К тому же дядька ее, Гаврила Васильевич, уж такую власть взял прежде времени, что и на место поставить не грех. Как бы не было престолу большой беды от этих Хлоповых. Не зря Господь на Марию болесть наслал, неспроста это. Что уж мы невесты государю-батюшке Михаилу не сыщем, чтоб здоровая и чтоб без подвоха какого?!
– Хорошо говорите, складно, и доверие я к вам имею, – кивнула Марфа. – Кому же мне верить, как не вам? Объявляйте завтра земский собор. И пусть вся родня ее там будет, на том соборе. Докторов еще раз строго расспросите сами, а мне про то потом доложите!
Созван был большой собор земский. На том соборе Гаврила Хлопов челом бил, что здорова была племянница его все годы, что ее знает. И шесть недель, что в палатах царских провела, тоже была здорова, а хворь с ней сделалась по причине сладкой еды, во множестве поставляемой, и доктор, мол, обещал, что болезнь лишь на время и чадородию не помеха.
Но следом выступили братья Салтыковы, в один голос заявив:
– Оба доктора допрошены. Невеста здоровьем непрочна.
Тут шум великий вышел промеж них и Гаврилой.
Последнее слово держала матушка Марфа, повелев завтра же девицу Хлопову из палат со всей родней отослать в Тобольск, с глаз долой, а отца ее на воеводство в Вологду, чтобы никого из ее рода на Москве не осталось, ибо обманом в доверие вошли и власть над Москвой тем обманом хотели заиметь.
– Сына моего здесь власть и другой не потерплю! – кричала она, разволновавшись после собора так сильно, что руки тряслись, а сердце тугим комом распирало грудь, не давая дышать…
– Лекаря велите позвать, – наконец тихим голосом повелела Марфа, – и Михайлу покличьте. Слово ему должна сказать материнское.
А Михаил после собора этого в таком расстройстве чувств пребывал, что искали его до ночи самой и насилу сыскали в дальних садах, чтобы к матери направить.
Как он вошел, Марфа приказала:
– Сядь подле, Михайла, руку мою возьми. Холодно рукам, мерзну я.
Он укрыл мать шелковым, подбитым соболями одеялом и сел рядом.
«Рука
