«КП» требовал во что бы то ни стало взять интервью у главного архитектора Москвы Каро Алабяна о развитии в столице жилищного строительства. Всем репортерам главный архитектор отказал. Ганюшкин ринулся в адресное бюро, выяснил, где живет академик. Девять часов простоял у его подъезда на мартовском ветру и холоде. Окоченел, но на два вопроса получил ответы, которые на другой день Алабян и завизировал. «КП» напечатала «подвал» «Застройка Москвы кварталами». И Виталий получил госраспределение в любимую газету.
До того, как ему через несколько лет передали руль рабочего отдела, вел моральную тематику. Я запомнил заголовок очерка Ганюшкина «Скрестили шпаги мечта и приказ», по которому развернулась широкая читательская дискуссия: где предел исполнительности? Долго шумел в обсуждениях его очерк «Три пятьдесят медяками» о пагубе корысти, стяжательства, рублепоклонства. Как видим, все эти проблемы благополучно перекочевали и в наш день.
Виталий Александрович склонил меня на публицистику, в которой поднимаются старые, как мир, нравственные проблемы, показывается, как и кто разрешает их по-новому.
Вот тоска по дому, по родным людям. Ситуация, рассуждал Ганюшкин, избитая, о ней писано переписано. А надо взять ее, проклятущую, когда человек в экстремальных условиях, взглянуть. Поставить себя в его положение.
И я нанялся палубным матросом на танкер «Джордано Бруно». В счет отпуска плюс редакция прибавила пару недель отгулов.
Рейс был дальний, непростой. Шесхарис – Новороссийск – Рио-де-Жанейро.
Мне нужны были собственные неоспоримые ощущения.
И вот колючим от норд-оста ноябрем танкер «Джордано Бруно» вышел в море и, как бы вздохнув, коротко отсигналил начало своего перехода. Потом остались ночь, ветер, крупная зябь, качка и неоглядно широкая земля за кормой, наша земля.
Еще звучали слова прощаний, легкие, трогательные и всякий раз торопливые, ведь танкер стоит в порту считаные дни. Можно, конечно, зайти в каюту, где вдруг тебе покажется, как щедро ты одарен близкими знаками внимания на этой короткой стоянке: какой-то неморской уют, листочки с детскими каракулями, домашние гостинцы. Но лучше просто стоять на ветру и смотреть, как тает позади белый туман.
За ним мама, жена, дети.
А громада танкера деловито резала тяжелое море, целясь в горловину Босфора. Моряки исправно несли вахты. Может быть, только без привычного веселого шика, столь обычного для людей, крепко знающих свое морское дело, но так бывает всякий первый час долгого рейса. Вспорхнула и унеслась с танкера первая радиограмма: «Идем Рио-де-Жанейро очень буду скучать по тебе». Потом радисты послали в эфир еще десяток «жди».
По-разному люди тоскуют по дому. Но редко отыщется моряк, который сказал бы сейчас, что вполне свыкся с разлуками. Даже тот, кто «перепахал» все моря-океаны и знает, что такое многомесячные рейсы, при мысли о доме замолкает и как бы вслушивается в себя. Стармеху Толе Тихомирову чудится, будто его Ленька где-то рядом кричит:
