спускали глаз, покормив, уложили спать.
– А вино-то? – спросила баба Катя, когда все уселись за стол.
– Мы за рулем, – ответил Андрей.
– Не по-христиански, помянуть надо, – возразила старушка.
Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.
Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.
Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:
– Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.
– Но хоть трижды помянуть, – попросила баба Катя, разливая самогон. – Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!
После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане – чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, – красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, – народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.
– Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, – сказала Марина.
– Как и многое другое, – кивнул Антон, – например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.
– Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, – уточнила Лена, – я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.
– У заплеванного мусоропровода курила, – вспомнил Андрей.
– Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, – втянула носом воздух Марина.
– За каплю духов или сто грамм детского творожка, – качала головой Лена, – воровкой обзывали.
– Куском хлеба попрекали, – скривился Антон.
– Жлобы! – сказал Андрей. – Мы себя вели как последние жлобы.
– Детки, я чёй-то не понимаю, – баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, – вы про покойницу плохо говорите? Грех!
– Нет, успокойтесь, – ответила Лена. – Это мы себя казним, что при жизни мало внимания бабушке оказывали.
– Так это всегда, – облегченно улыбнулась баба Катя. – Живет человек, живет, а умер – за голову хватаешься: мало истинно верных прекрасных слов ему говорил. Я вот мужа любила само… самозабвенно, но пилила его каждый день, чего-то требовала, все он в должниках по хозяйству.
