бы, Бергсон не оставляет места понятиям в своем учении. Для него понятия бесконечно далеки от того, чтобы направлять наши гносеологические способности по нужному руслу. Естественно было бы предположить, что подобный ход мысли приведет нас к отказу от понятий и обращению к образам, коль скоро эта альтернатива намечена самим Бергсоном. Но в действительности Бергсон не делает таких прямолинейных выводов. Нельзя забывать, что философу было свойственно намеренно обострять оппозиции, отчетливо разводить две противоположные точки зрения на предмет, чтобы потом продемонстрировать зыбкость действительной границы между ними[434].
Внимательно проанализировав все вышеизложенные замечания философа, мы увидим, что они касаются понятий старых, давно введенных в обиход и потому обладающих выработанным в течение веков и, в общем, принятым большинством значением. Такие понятия, конечно, могут обладать весьма широким семантическим полем, однако все же ограниченным, причем ограниченным не просто заданным перечнем смыслов, а довольно жестко фиксированной трактовкой этих смыслов и, более того, определенным взглядом на мир и подходом к феномену познания.
Но кто же мешает нам создать новые понятия, новые по сути, а не по названию? Философ признает необходимость понятий. «Разумеется, мышление, будь то интеллект или интуиция, всегда использует язык, и интуиция, как и всякое мышление, в конце концов находит выражение в понятиях…»[435]. Однако примеры понятий, которые Бергсон здесь приводит (длительность, качественная или разнородная множественность, бессознательное), свидетельствуют о том, что речь идет не о всякому известных категориях. Позволим себе предположить: здесь Бергсон, как было указано выше, действительно обращается к образам, но не как к жесткой альтернативе прежним понятиям, а как к феномену, на основе которого можно создать новые по природе понятия, пользуясь излюбленным выражением самого философа[436].
Примечательно, что именно указанное выше рождение образов в процессе познания выступает главным критерием их отличия от привычных понятий. Необходимо, постулирует Бергсон, работать «только по мерке» («sur mesure»), и «для каждого вновь изучаемого… предмета совершить вполне новое усилие» («pour chaque nouvel objet qu’il étudie, de fournir un effort absolument nouveau»): выкроить «для предмета понятие, приспособленное только для одного этого предмета, – понятие, которое едва допускает это название, так как оно прилагается только к одной этой вещи» («pour l’objet un concept approprié a l’objet seul, concept dont on peut a peine dire que ce soit encore un concept, puisqu’il ne s’applique qu’à cette seule chose»)[437].
Тут уже не может быть речи о комбинировании «идей, находящихся в обращении, как, например, идей единства и множественности» («combinaison d’idées qu’on trouve dans le commerce, unite et multiplicité par exemple»); возникшее «представление… является, напротив, представлением единым, простым, хотя и дающим полную возможность понять, – после того, как оно образовалось, – почему его можно поместить в рамки единства, множественности и т. д. все гораздо более широкие, чем оно» («la representation… est au contraire une
«Бергсон не отказывается от того, что вещи в реальности перемешаны; сам опыт, фактически, не предлагает нам ничего, кроме композитов» (
В данном контексте становится особенно мотивированной бергсоновская трактовка интуиции как функции мышления, о чем уже неоднократно приходилось говорить: мышление требует артикуляции с помощью понятий; тем самым интуиция становится логически репрезентируемой.
Ясно, что такие новые понятия, инспирированные образами, в конечном счете имеют своим источником интуицию, коль скоро порождающий их образ обусловлен последней. «Интуиция нам постоянно дает новые понятия, которые все крепче обвивают действительность», – замечает А. Штенберген (
