style="font-size:15px;"> (ПЕРЕРЫВ КИНОСЦЕНАРИЯ)
О, как мечтал я о такой любви! Я вижу её, вижу на экране моего проклятого мучительного воображения! Не идеальной, не пасторальной – земной, сложной, пусть даже трагической, но страстной, мощной, сжигающей все другие чувства! Как желал я быть её пленником, её безгласным и радостным рабом! Я был молод, был чист и не страдал от того, что валенки разлезались у меня на ногах, и я шлёпал в опорках по чёрному снегу эвакуации. Мы работали по 16 часов в сутки и ночевали на заводе, и стальные болванки бомб уходили из наших рук, чтобы где-то вдали уничтожать неправедные жизни, но дело было не в этом, совсем не в этом! Я, остриженный парнишка, освобождённый от мобилизации по болезни, мечтал о любви. Я видел её, как редко вижу сейчас. Она не имела облика, лица, плоти, и не воплощалась в образ прекрасной, волнующей девушки. Нет, это было… не знаю, не знаю, что это было, не могу ни описать, ни объяснить… Как нет лица у тревоги, страха, радости – так и у неё… Было ощущение, ясное, видимое ощущение: она здесь! Всем своим хилым телом, запрятанным в драную телогрейку, я чувствовал, как прекрасно это. Прошли долгие, ровные годы, и из тумана выплыл образ нежно сплетённых рук, освещённых колеблющимся красноватым светом. И туман растаял дождём, опустился на землю, обнажив ровное голое поле, пустое до самого горизонта. Но это потом, потом… А тогда…
Вот настала Победа, и Челябинск, завод, голод ушли в воспоминание, вот я вернулся в Москву, встал к станку на «Динамо», я вижу себя в общежитской библиотеке, в углу, за полками, сидящего на табуретке и пишущего торопливым ломким почерком на краю стола. Я много, жадно писал, хотел поступить в Литинститут и верил, что это, всегда стоявшее рядом и сладко терзавшее меня ночами, скоро обернётся восхитительной явью. Так я метался – от искусства к мечте, так я рос, так стал человеком. О нет, я не был книжным червём! И заводские наши застолья слыхали мои оглушительно весёлые песни и тосты – только за здравие! Я был жизнелюб! Боже праведный, как странно, как далеко, как неправдоподобно звучит сейчас: «Я – жизнелюб!» Этот полысевший угрюмый человек, что-то отстукивающий на машинке в ЖЭКе – я! – был жизнелюб!.. Да, девчонки любили меня, любили не так, как, кажется, любят молодые теперь – от постели до постели, а как любят весёлых и умных друзей. Но это (там, за спиной, где у ангелов крылья, и в сердце) не отзывалось долгожданным «да» на зов их чистых губ. До 24 лет я не знал женщины, и не стыжусь этого, как застыдился бы нынешний юноша. А потом – Рая. Нет, даже теперь не поверю я, что этот пронзительно ясный трепет сердца был обманом! Всё было правдой, единственной и прекрасной. Я видел её такой, какой она и была: полной, пышной женщиной из тех, кого зовут «вальяжными», женщиной, от которой ушёл муж, пьяница и подлец, наверное… женщиной, старше меня на три года и старше, опытней в той страсти, о которой я лишь мечтал. Мы стали близки задолго до свадьбы, и туманное видение любви, уже давно будоражившее мою душу, в одну ночь обрело зовущую, нежную плоть. О, я был счастлив, счастлив безмерно, неслыханно счастлив, как не был счастлив никто из нас, разменявших свои мальчишеские сердца на потные пятаки привычного скотства! Я ни в чём не обманывался. Да, моя разведённая Беатриче, моя Джульетта, заведовавшая заводской столовкой, была моей судьбой, и спасибо за это, спасибо милосердным богам.
Она
