иконостас у тебя, Петр Александрович!», – воскликнул Распутин, несколько обескураженный этой коллекцией. «Ты их, что, всех лечил?»
«Да, нет, так, – заскромничал вроде бы Бадмаев, – друзья, товарищи… помогаем, вот, друг другу!»
Распутин подошел поближе. Прямо перед ним висел Щегловитов Иван Григорьевич, министр юстиции, председатель Государственного совета. Веером от него располагались портреты двух: Струве Отто Васильевича, академика, директора Пулковской обсерватории и его однофамильца писателя и философа Петра Бернгардовича (того и другого Распутин знал лично). Знал он также и журналиста Суворина Александра Сергеевича, редактора «Нового вpемeни». Рядом с ним благородное с иудейским профилем незнакомое лицо, слова благодарности и подпись И. А. Ефрон. Чуть повыше незнакомый Сабашников С. В. Совсем маленькая фотография князя Феликса Юсупова и прямо на ней каллиграфическим почерком выведено: «Бадмаеву – великому лекарю. Дружески». Неестественно узкая фотография молодого человека с печальным лицом, на груди у которого мелким почерком написано – «Петру Александровичу Бадмаеву… друг мой, брат мой!» и подпись «Семен Надсон».
Григорий Ефимович прямо-таки растерялся, мысли у него заплясали: эти лица, эти люди. Все они вот здесь, у Бадмаева, вместе. Открыто и откровенно благодарят его и возносят, как великого человека и лекаря. Как ученого (оба Струве) и писателя (Суворин, Сабашников, Ефрон). Он, пораженный таким сборищем, не сразу обратил внимание на две фотографии, без рамки, просто наклеенные на твердый картон. Они висели несколько поодаль – рядом, совершенно одинаковые и по размеру и по тому, что на них было изображено. А были на них – белая лебедь на правой и черная лебеда на левой… Одилия и Одетта. «Да это же Малечка Кшесинская!», – мысленно воскликнул Григорий Ефимович и в голове его сразу просветлело. Образ примы-балерины Мариинского театра на одной стене с другими «образами» словно внес в сознание Распутина какой-то сокровенный смысл, объединяющий все, что он сейчас рассматривал и его, рассматривающего тоже, и самого хозяина Бадмаева, сопящего и теплого за спиной, и даже замешкавшегося у порога еще холодного с дороги Илиодора. На этих, словно зеркальных фотографиях (балерина была запечатлена в одной и той же позе, в одинаковой пачке, только черной – в Одетте и белой – в Одиллии) не было ни слов благодарности, ни даты. Лишь автографы и тоже как бы зеркальные: «М. Ф Кшесинская».
«А, может быть, она не тебе это подарила?», – спросил со слабой надеждой Распутин, тыча пальцем в фотографии Кшесинской и поворачиваясь к Бадмаеву. Широкое лицо бурята сразу же расплылось в лукавой улыбке, а кисть левой руки плавно повела в сторону двери, ведущей в кабинет. Там, над дверью, в роскошной огромной позолоченной раме висела, словно картина, еще одна фотография – Кшесинская на балконе своего особняка простирает руки к нарядной толпе, собравшейся около парадного. На этой (Фотографии
