Разумеется. «Действительный юморист», это я. Я было хотел подписываться «действительный статский юморист» – этак слегка намекнуть публике, что я не кто-нибудь, не праздношатающий бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня без статского… Мысль! Позвольте карандашик.
Синев. Вдохновение заиграло?
Ратисов. Мысль: детей оставляют без сладкого, а меня оставили без статского… Правда, хорошо?
Синев. Изумительно!
Ратисов. Запишу и разработаю па досуге…
Пишет. Синев отходить к Олимпиаде Алексеевне, которая в стороне беседует с Митей.
Митя. Вот вы все надо мною смеетесь, а я… я даже Добролюбова читал, ей Богу. Хоть весь класс спросите… Уж я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направление ума…
Смолкает при приближении Синева. Все трое остаются в глубине сцены, в тихом шутливом разговоре.
Верховский. Как угодно, Андрей Яковлевич, а все это софизмы.
Ревизанов. Как для кого.
Верховский. Вы меня в свою веру не обратите.
Ревизанов. Я и не пытаюсь. Помилуйте.
Верховский. Я даже позволяю себе думать, что это и не ваша вера.
Ревизанов. Напрасно. Почему же?
Верховский. Вера без дел мертва, а y вас слова гораздо хуже ваших дел.
Ревизанов. Спасибо за лестное мнение.
Верховский. На словах, вы мизантроп и властолюбец.
Ревизанов. Я, действительно, люблю власть и, в огромном большинстве, не уважаю людей.
Верховский. Однако вы постоянно делаете им добро?
Ревизанов. Людям? Нет.
Верховский. Как нет? Вы строите больницы, училища, тратите десятки тысяч рублей на разные общеполезные учреждения… Если это не добро, то что же по-вашему?
Ревизанов. Кто вам сказал, что я делаю все это для людей и что делаю с удовольствием?
Верховский. Но…
Ревизанов. Мало ли что приходится делать! Жизнь взяток требует. Только и всего.
Ратисов. Андрей Яковлевич клевещет на себя. Он делает добро инстинктивно. Он хочет, сам не сознавая того, отслужить свой долг пред обществом, которое его возвысило.
Ревизанов. Долг!.. Отслужить!..
Верховский. Вы смеетесь?
Ревизанов. Нет. Я только нахожу эти слова неестественными. Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить ему? К чему обязываться чувством долга, когда имеешь достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей страсти?
Верховский. Сколько вам лет?
Ревизанов. Сорок четыре
Верховский. Мне пятьдесят шесть… Странно. Разница не так уж велика… а, – извините меня! – я не понимаю вас, мы словно говорим на разных языках.
Ревизанов. Да, так оно и есть. Я говорю на язык природы, а вы на язык культуры. Вы толкуете о господстве долга, а я о господстве
