тут недалеко. Утро хорошее, оттуда можно сделать потрясающую фотографию. Вам ведь нужны потрясающие фотографии?
– Ага.
– Тогда быстренько собирайтесь.
Витька собрался в момент, и через десять минут мы уже карабкались по бесконечной лестнице на крышу какого-то шестнадцатиэтажного здания. Наконец взобрались и сели на парапет – перевести дыхание. Посидели, помолчали. Шинкаренко отошел к противоположной стороне крыши, походил там, пошуршал чем-то…
– Идите сюда! – позвал он нас. – Смотрите.
Мы подошли и посмотрели, куда он указывал.
Солнце только-только начало подниматься, над городом стоял розовый туман. И в этом тумане словно плыл над землей – казалось, совсем рядом! – Саркофаг. Над ним не было неба, под ним не было земли, он купался в тумане – зловещий и при этом прекрасный, величественный. Витька защелкал фотоаппаратом. Потом эти его снимки обойдут страницы газет и журналов всего мира: плывущий над мертвым городом Саркофаг. Укрытие над взорвавшимся четвертым энергоблоком, в строительство которого были положены жизни тысяч людей. Памятник людской безответственности и человеческому героизму.
– Ну, раз уж начали сегодня снимать, – сказал Шинкаренко, – пошли, еще есть одна тема…
Мы спустились вниз и зашагали по пустым улицам Припяти.
– Во, – Шинкаренко свернул в маленький скверик. – Вот детский сад.
Мы зашли внутрь. Детские кроватки, столики, стульчики. Игрушки. Альбомы для рисования и цветные карандаши. Симпатичные занавесочки и яркие панно на стенах – герои сказок и мультфильмов. Брошены на коврике у кровати детские тапки, на батарее – маленькая футболка и шортики. Обычный детский сад, только разруха уже ощутимо коснулась его, и отчего-то понятно, что здесь никогда больше не прозвучат детские голоса.
– Снимай, – велел Шинкаренко Витьке. – Машка говорила, что ты хороший фотограф, у тебя все должно получиться правильно…
И Витька начал снимать. А я вышла на улицу, села на пороге детского сада и стала плакать. Слезы лились, горячие, очень соленые, и никак было их не остановить.
Вышел Шинкаренко, присел рядом, закурил.
– Можешь сформулировать, отчего ревешь? – деловито осведомился он.
– Больно, – пожаловалась я.
– Почти все дети выжили, – утешил он меня. – Ну, болеют, конечно, но ведь – живы…
Но я почему-то не утешилась. У меня «пекло», жгло где-то в области сердца, противно пощипывало, и от этой боли я ревела все сильнее.
– Тут, – я потыкала пальцем в грудь, – жжет. Почему?
– Радиационный ожог души, – невесело усмехнулся Шинкаренко. – Теперь ты знаешь, что чувствуют те, кто пережил аварию.
– Это пройдет?
– Вряд ли, – пожал плечами Володя. – Разве что поутихнет немного.
– Я обязательно вернусь сюда! – пообещала я. – Еще сто раз вернусь. С видеокамерой.
– Молодец, – похвалил меня
