м же удобном случае, как ее младшая дочь сообщила ей, что дядя Вернон подъехал к их особняку. И не просто подъехал, а в пальто с дюжиной пелерин на воротнике, и что выглядит он при этом просто блестяще, как новенький пятипенсовик.
– Да вдобавок еще и в новой коляске, мама, весь такой цветущий! – провозгласила мисс Китти, прижавшись носом к оконному стеклу и восторженно кося глазом на означенного дядю. – Он душка, не правда ли, мама?
Леди Бакстед не преминула попенять дочери за употребление выражений, кои не подобает знать истинной леди, и повелела той отправляться в классную комнату.
Леди Бакстед не принадлежала к числу обожательниц своего брата, и тот факт, что он лично прикатил на Гросвенор-плейс[1] в собственной коляске, отнюдь не улучшил ее отношения к нему. Весеннее утро выдалось чудесным, но при этом дул порывистый ветер, и никто из тех, кто хорошо знал маркиза, ни на миг не усомнился бы в том, что он ни за что не заставит своих породистых лошадок дожидаться его более пяти минут. А это плохо укладывалось в составленный ею план – не то чтобы, как с горечью признавалась потом леди Бакстед своей старшей сестре, она питала какие-либо иные надежды, кроме самых черных, поскольку Альверсток был и остается законченным эгоистом, самым неучтивым и невозможным созданием на свете.
Подобное замечание получило горячую поддержку леди Джевингтон, властной и представительной матроны, пребывающей на теневой стороне своего приближающегося сорокалетия. Она, разумеется, имела полное право считать (и считала) единственного брата бездушным эгоистом, но при этом никак не могла взять в толк, с чего бы ему оказывать большее покровительство Луизе, нежели ей.
Что же касается двоих сыновей и троих дочерей Луизы, то леди Джевингтон положительно не могла винить Альверстока в том, что он не испытывает к ним ни малейшего интереса. Представить себе человека, коего могли бы привлечь эти скучные и недалекие дети, она была решительно не в состоянии.
Однако же тот факт, что брат оставался равнодушен и к ее собственным отпрыскам, вызывал у нее горячее негодование. И впрямь, вполне можно было предположить, что холостяк, бывший не только завидным женихом, но и обладателем весьма значительного состояния, не откажет в такой малости, как ввести ее обожаемого Грегори в тот избранный круг, украшением которого служил сам, равно как и приложит все усилия к тому, дабы сделать ее дорогую Анну центром всеобщего внимания. То, что Анна уже была обручена в полном соответствии с правилами хорошего тона, причем без малейшего содействия со стороны брата, отнюдь не умаляло праведного гнева ее светлости.
Признавая справедливость возражений своего старомодного супруга относительно того, что сама она крайне неодобрительно относится к тому сборищу повес, к которому принадлежал и Альверсток, неоднократно выражая надежду, что Грегори не позволит вовлечь себя в столь неподобающее общество, леди Джевингтон тем не менее не могла простить маркизу того, что он не предпринял ни малейшей попытки сделать это. Она уверяла, что не придала бы этому никакого значения, если бы не имела веских оснований полагать, что Альверсток не только купил для своего юного кузена и наследника титул корнета в лейб-гвардейском конном полку, но и выделил ему весьма значительный пансион. На что лорд Джевингтон заметил, что, поскольку он и сам вполне может обеспечить будущее собственного сына, не имеющего, кстати говоря, ровным счетом никаких прав на состояние и благорасположение своего дяди, то вынужден отдать должное Альверстоку хотя бы в том, что тому достало здравого смысла не предлагать им денежного вспомоществования, каковое глубоко оскорбило бы родителей досточтимого Грегори Сэндриджа. Это была истинная правда, но леди Джевингтон все же полагала, что, обладай Альверсток хотя бы малой толикой родственных чувств, он не осыпал бы своими милостями какого-то там кузена вместо родного племянника. Она также считала, что в более справедливом обществе именно сын старшей сестры, а не какой-то там дальний родственник, должен был по праву стать наследником маркиза.
Не желая допустить столь незаслуженного возвышения Грегори, леди Бакстед в общем и целом соглашалась с сестрой, и обе дамы были единодушны в своем презрении к мистеру Эндимиону Донтри, коего заклеймили первостатейным чурбаном. Но чем была вызвана сия враждебность к безвинному молодому человеку – то ли их неприязнью к его овдовевшей матушке, то ли его привлекательной внешностью и безупречной фигурой, чем не могли похвастать ни Грегори Сэндридж, ни юный лорд Бакстед, – оставалось тайной, прояснить которую никто не осмеливался.
Но, какова бы ни была причина, обе старшие сестры маркиза были убеждены в том, что сыскать более недостойного наследника состояния Альверстока, чем Эндимион, попросту невозможно, и обе прилагали все усилия к тому, чтобы обратить внимание брата на одну из тех юных и в высшей степени благопристойных красавиц, звездочки которых из года в год вспыхивали на орбите высшего общества.
Увы, главный порок Альверстока заключался в том, что он быстро терял интерес к чему и кому бы то ни было. Эта его черта
Фешенебельная улица в Лондоне. Идет от Гайд-парка вдоль западной стороны садов Букингемского дворца и упирается в парк Гросвенор-Гарденз, через который выходит к железнодорожному вокзалу «Виктория». (
